Страница 34 из 48
Ушли последние посетители, заметно убавился керосин в круглой стеклянной лампе. Двое за столиком распорядились принести свечи и подать еще вина, они не хотели уходить. Когда лампа выгорела до конца, стало видно серебряное мерцание снега за окнами. Морозный ветер тоненько и звонко пел в ночи, оконные стекла тихо позвякивали. Хотя Тайтингер с Зеновером не сказали друг другу ничего определенного, оба понимали, что им следует дождаться рассвета. Посреди ночи ни один из них не смог бы оставить другого в одиночестве. Они ждали.
— Я провожу вас, господин барон, — сказал наконец Зеновер. — Завтра вы возьмете отпуск. Я поеду с вами в Вену. Мне все равно давно уже нужно повидать своего друга, советника из министерства. Полагаю, что уже в январе я смогу держать экзамен на офицера.
— Да, конечно! — согласился Тайтингер.
Хозяин заведения Седлак дремал за стойкой. Иногда он бормотал во сне нечто неразборчивое. Зеновер заметил:
— У него благословенный сон!
Однако Тайтингер, совершенно не слушавший его, ответил:
— Да, у него отличное вино!
— А я больше всего люблю хорошее пиво, — признался Зеновер.
Потом опять стало тихо. Напрасно пытались они оба завести какой-нибудь легкий разговор. Говорили, не думая о том, что говорят, говорили просто так — лишь бы не слышать тиканья часов, — это были бессмысленные заклинания, бессвязные фразы, мелкий и ничего не значащий вздор. Две свечи растаяли уже до последней трети, когда снаружи, за окном, снег начал отливать синевой, пение мороза усилилось, небо побледнело. Зеновер подошел к стойке, разбудил Седлака, расплатился.
Они медленно пошли по направлению к городу, в казарму.
— Завтра я надену штатское — и навсегда! — сказал Тайтингер, когда они вошли в казарму и часовой отдал им честь. — Он отдает мне честь в последний раз, — подытожил он.
Ну и что за беда, подумал Зеновер, если тебе перестанут отдавать честь. Но тут же почувствовал, что это соображение несправедливо. У него на глазах заканчивалась сейчас целая жизнь. Подобно тому, как умирающий расстается с телом, военнослужащий навсегда снимает форму. Штатское существование было незнакомым, потусторонним и, не исключено, ужасным.
В девять утра был офицерский рапорт. «Отпуск по состоянию здоровья» Тайтингер получил тотчас же. Служебная записка полкового врача, доктора Каллигера, категорически удостоверяла опасное нервное расстройство. Это расстройство освобождало Тайтингера и от обязанности проститься с полком. Без двадцати три, после обеда, он, уже в штатском, сел в поезд; его сопровождал Зеновер. В шесть вечера они прибыли в Вену. Зеновер написал за Тайтингера прошение об отставке. В кабинетном зале отеля «Принц Евгений» Тайтингер переписал его своим служебным, крутым почерком, отступив на четыре пальца сверху и на три с краю. Подписался с особой тщательностью: «Алоиз Франц барон фон Тайтингер, ротмистр». Это совсем не было похоже на его обычную размашистую подпись, буквы он сейчас вывел осторожно и медлительно. И показалось ему, будто это вовсе не его имя, а он подписался чужим.
В вестибюле дожидался Зеновер. Он взял прошение и сделал вид, будто перечитывает его медленно и тщательно, перепроверяя каждое слово, — лишь бы не сразу поглядеть Тайтингеру в глаза. Наконец он сложил бумагу.
— Теперь я для вас больше не командир, Зеновер, — сказал Тайтингер.
Он вытащил из жилетного кармана золотые часы, купленные когда-то в ювелирном магазине, у Гвендля; на обратной стороне были выгравированы инициалы Гвендля и его дяди. Это был подарок дяди по случаю окончания племянником кадетского училища в Моравском Вайскирхене.
— Возьмите эти часы! — сказал Тайтингер.
Впервые в жизни он дарил что-то; кроме цветов и денег, ему ничего еще не доводилось никому вручать. Зеновер посмотрел на него долгим взглядам, вытащил свои — пузатые серебряные — и сказал:
— Возьмите эти, господин барон!
Потом, заметив, что Тайтингеру чего-то не хватает, что тот ждет чего-то, держа на весу в ладони серебряные часы, он добавил:
— Если вам понадобится друг…
— Я уезжаю сегодня в имение! — Тайтингер спрятал в жилетный карман часы. Сейчас он напускал на себя вид делового человека. — Вы ведь передадите прошение, не правда ли? И продайте обеих лошадей. Мне они больше не нужны. Пишите мне поскорее. Большое вам спасибо, дорогой Зеновер! Мой адрес у вас есть!
— Счастливого пути! — сказал Зеновер, поднимаясь с места.
— Багаж! — распорядился барон.
И поехал на Восточный вокзал.
Добраться до Тайтингерова имения было нелегко. Оно находилось в округе Цетериментар, посреди глубоко заснеженных Карпатских гор. Нужно было дважды делать пересадку, а потом ехать от станции Цетериментар шесть километров в гору и полтора километра под гору, до имения. Оно называлось Замки, но Тайтингер, мальчиком, когда дядя приглашал его сюда на каникулы, прозвал поместье «мышеловкой». Бургомистр Венк, немец, был одним из немногочисленных и разрозненных представителей племени саксонских колонистов, осевших в здешних местах. Эконом был родом из Моравии, крестьяне — карпатские русские, оглохший уже лакей — венгр; правда, он давным-давно позабыл, когда, откуда, а главное, зачем сюда приехал. Последним, что отложилось у него в памяти, было будапештское восстание и смерть его господина, старого барона. Лесничим служил малоросс из Галиции, жандармский вахмистр был родом из Братиславы — и это был единственный человек во всей округе, с которым Тайтингер иногда мог перекинуться словечком в шинке.
Стояло начало декабря. Кругом уже воцарился мороз — и на вершинах гор, и внизу, в поместье. Черные вороны неподвижно восседали на заснеженных еловых ветвях. Не взлетай они время от времени с внезапной и пугающей стремительностью и не каркай при этом, можно было подумать, что это диковинные — и вдобавок заколдованные — плоды. Дом удалось отремонтировать лишь на скорую руку (так неожиданно приехал Тайтингер и так мало оставалось наличных денег). Кроме того, эконом заплатил мастерам только половину обещанной суммы — и они достаточно хорошо знали его, чтобы понимать, что никогда в жизни не дождутся остальных денег, обещанных «после Рождества». Рождество, кстати, праздновали здесь дважды: — сперва католическое, потом православное! Крыша кое-где оказалась покрыта новой дранкой, но дыры остались старыми. Когда после многолетнего перерыва вновь затопили печи, все в доме перекосилось — двери и оконные рамы, пришли в негодность задвижки и замки, а в больших тяжелых шкафах что-то застонало и затрещало: там пошли вкривь и вкось планки и доски выдвижных ящиков. В кабинете на полувывалившихся из стены крюках криво висели старинные мрачные портреты предков Зернутти. В чересчур просторной столовой прижилась плесень. На веранде были выбиты стекла и вместо них вставлены большие листы коричневого, синего и белого картона. В кухне угнездились две древние жабы, которых лакей скудно подкармливал сонными зимними мухами, выползавшими наружу, когда растапливали плиту, — на мух Ежи охотился с неувядаемым мастерством. Приезд барона явился для всех неприятным сюрпризом; но думали, что он пробудет здесь недельку, отошлет внебрачного сына, самую малость осмотрится и вновь уедет. Когда же со слов вахмистра узнали, что Тайтингер намерен остаться в имении и, более того, что он, по сути, бросил службу, барона возненавидели той особого рода ненавистью, причиной которой может быть только страх. Они плохо знали барона. Слыл он человеком легкомысленным — вот на этот счет не было никаких сомнений: рожь и пшеницу, лес и деньги он промотал. Но теперь, осознав собственную бедность, не станет ли он осмотрительнее? И не по этой ли причине он оставил армию? Захоти он, и был бы вправе потребовать каких угодно отчетов. Что, например, стало с винным погребом? Кто выдумывал то саранчу, то неурожай, то банкротство лесоторговца?
И вот первый вечер — спальня в доме якобы еще не готова, Тайтингер вынужден заночевать на постоялом дворе. Здесь за большим коричневым столом сидят возле большой голой глиняной печи несколько мужиков. Янко, трактирщик, так и вьется вокруг барона, хотя и знает, что Тайтингеру ничего не хочется слышать, да и сам рассказывать он тоже не собирается. Крестьяне привыкли орать во весь голос или молчать; тихо разговаривать они не умеют, а орать в присутствии барона стесняются. Решаются время от времени лишь на то, чтобы выколотить трубку, но и это стараются делать тише всегдашнего, и не о край стола, а о каблук под столом. Когда же наконец появляется вахмистр и встает навытяжку перед бароном, а тот приглашает его сесть, протягивает руку и даже выпивает с ним по стаканчику, мужики окончательно замирают, чтобы не сказать обмирают. Они сидят повесив головы и лишь изредка, украдкой, поглядывая на Тайтингера. Барон и вахмистр беседуют по-немецки, мужики понимают едва ли десятую часть произносимого, но, разговаривай те по-словацки или по-украински, мужики испытывали бы ничуть не меньший трепет.