Страница 32 из 48
Ага, так-то лучше: тучи моментально рассеялись, и к Тайтингеру возвратилась былая веселость. Зеновер, этот умник, эта добрая душа, съездит, поговорит и все уладит. Уладит и другие дела тоже. Маленького Шинагля отошлют в Грац. В имении дела пойдут на поправку. Пилада продадут. Завтра, сразу же после занятий на плацу, он заскочит на почту: вероятно, там лежит письмо от Мицци из Каграна, до востребования. Теперь уже можно не бояться писем, подписей, короче говоря, всех этих ужасных событий и фактов, имеющих место за пределами круга, очерченного стенами казармы, казино, отеля «Империал» в Вене и границами высшего света. Тайтингер был отныне «самым серьезным образом» убежден в том, что со вчерашнего дня повзрослел на много лет, обогатился большим и горьким опытом и преодолел массу препятствий — и все благодаря Зеноверу. Вот тебе и выходец из гущи народной!
— Народ добр! — прочувствованно произнес Тайтингер.
— Да вы его не знаете, народа-то, — возразил Зеновер. — Народ состоит из людей. А люди бывают и добрыми, и злыми.
С этими словами он поднялся с места — и сделал это так решительно, что у Тайтингера просто не хватило времени собраться с духом и попросить его остаться еще на полчасика. Сейчас, когда Зеновер стоял, нависая над ним, — стоял в штатском пальто с бархатным черным воротником, в шляпе, стоял с перчатками в левой руке и с тростью, за ручку перекинутой через правую, — он в третий раз за нынешний вечер показался Тайтингеру не похожим на обычного Зеновера. Унтер-офицер вновь переменился — он стал чужим, строгим, не лишенным приятности и все-таки (как раньше!) немного скучноватым. Но рука его была сильной, теплой и красноречивой, как несколько часов назад, и когда он все-таки ушел, Тайтингер почувствовал, что Зеновера ему не хватает. Да вдобавок ему стало досадно из-за того, что он остался в вынужденном одиночестве. Барон выпил еще одну бутылку, посмотрел, как расходятся по домам последние гости; утешение и надежда вновь распустили бутоны у него в сердце. Все образуется, думал он. Снег все еще шел, гуще, чем раньше, а что за месяц у нас, собственно говоря, на дворе? Ага, ноябрь. Снег наводил на мысль о Рождестве, вот Тайтингер и подумал: до Рождества все образуется! Этой ночью он спал хорошо — спокойно и без снов.
Наутро снег лежал уже сугробами, плотный и смерзшийся. Копыта Пилада, оседланного для ротмистра сегодня, опасно скользили по расчищенной булыжной мостовой, а сам ротмистр, в седле, испытывал сентиментальную грусть от предстоящей разлуки с жеребцом. Трубы звучали приглушенно, сдержанно, под сурдинку. «Пилад, — пробормотал ротмистр, спешившись на плацу, — Пилад, это в последний раз!» Он похлопал коня по холке, достал кусок сахару из патронташа, сунул его в зубы животному и долго продержал ладонь раскрытой возле теплых мягких губ и большого благодарного обжигающе прохладного языка. Он чувствовал, что не сможет сегодня еще и вернуться верхом на Пиладе в казарму. И приказал вахмистру отвести коня. Командование эскадроном он передал старшему лейтенанту Жоху. В перерыве, около десяти утра, отметился на увольнение у майора Фестечича и быстро зашагал по направлению к городу, ускоряя шаг и производя как можно больше шума, чтобы заглушить грусть и легкий страх перед письмами, которые, скорее всего, ожидали его в окошечке почты с надписью: «До востребования».
Письмо было только одно, трехнедельной давности и с омерзительным штемпелем Каграна.
«Досточтимый господин барон!
Для меня было чрезвычайной честью, а также сердечной радостью для моего сердца, что господин барон думали обо мне. У меня все хорошо, и сестры добры ко мне, и работаю я сейчас в швейной мастерской, где даже разрешается петь. Меня скоро выпустят, а сейчас еще октябрь. С глубоким уважением и любовью остаюсь,
Тайтингеру пришлось прочитать письмо прямо в почтовом зале, причем прочитать дважды, поскольку оно было написано на серой рыхлой бумаге, из какой сворачивают кульки; строчки оказались размытыми и пестрели большими кляксами. Письмо растрогало Тайтингера, но еще больше растрогал его сам факт того, что у него достало сил прийти на почту, получить и прочитать письмо, прочитать его даже дважды. Более же всего он был растроган предстоящей разлукой с Пиладом. В кафе «Завтраки», которое держал Тартаковер, он подкрепился селедкой и сливовицей. Барон собирался еще зайти в канцелярию, чтобы повидаться с Зеновером до его отъезда в Вену. Обедать он решил сегодня не в казино, а у Седлака, за железной дорогой. Воздух был крепок и прозрачен, как стекло, он приятно освежал сладостно-грустные чувства ротмистра. Солнце пригревало спину, он чувствовал его жар сквозь толстую тужурку. Все в мире казалось хорошим и упорядоченным. Неожиданностей больше не было и не будет. Казалось, будто вчера с Зеновером они не только обсудили все самое скверное в жизни ротмистра, но и преодолели. Чувствовал он себя приблизительно как после экзамена.
К сожалению, несчастье обрушилось на бедного Тайтингера столь безжалостно и молниеносно, что у него не хватило времени подготовиться к переходу от бодрости и веселья, с которыми он меж тем уже успел свыкнуться, к беспросветному отчаянию. Даже испугаться времени у него не хватило. В каком-то оцепенении, безмолвно и бездумно, выслушал он в канцелярии доклад Зеновера. И снова это был счетовод в унтер-офицерском звании, в военной форме; он встал по стойке «смирно», когда вошел ротмистр, у него опять был ясный дисциплинированный взгляд и своим всегдашним «служебным» голосом он сказал следующее:
— Господин ротмистр, разрешите доложить, что мною получен у господина полковника трехдневный отпуск; разрешите доложить, что завтра утром я уеду; разрешите доложить: господин полковник приказал, чтобы господин ротмистр незамедлительно доложил о себе по прибытии в канцелярию; господин полковник ждет вас!
— Вольно, — скомандовал Тайтингер. — Можете сесть, Зеновер.
Сам он уселся на письменный стол.
— Что ему, старику, надо?
В глазах у Зеновера на секунду промелькнуло выражение, имеющее отдаленное сходство со вчерашним «штатским» взглядом.
— Господин полковник очень взволнован, господин барон. Он получил сегодня заказное письмо из военного министерства, я видел это письмо на столе у штабного вахмистра. Господин барон…
И унтер-офицер Зеновер сконфуженно смолк.
— Ну, продолжайте же, — сказал Тайтингер.
Зеновер вновь вытянулся по стойке «смирно».
— Господин ротмистр, разрешите доложить: господин полковник приказал, чтобы господин ротмистр незамедлительно доложил о себе по прибытии в канцелярию!
— Это я понял, — пробормотал Тайтингер, хотя на самом деле как раз ничего не понял.
Он вышел, пересек двор. «Старик» иногда подглядывал, стоя у окна, из-за шторы. Нужно было пересечь двор уставным шагом и, опять-таки по уставу, отвечая каждому солдату, встретившемуся по дороге и отдавшему тебе честь. Может быть, говорил себе Тайтингер, он прослышал о том, что я хочу продать Пилада? Конь ему всегда нравился.
Он вошел в канцелярию. Полковник Ковак был сегодня не похож сам на себя. Маленький, тучный человек с круглым черепом, красноватым носом, седыми короткими усами и крошечными черными глазками, состоящими, казалось, из сплошных зрачков, выглядел сегодня разве что не тощим. Его коротенькие ручки, торчащие, как ни странно, из еще более коротких рукавов и непосредственно переходящие в толстые красные кулаки, почти побелели. Нос стал голубовато-бледным, поперек низкого лба, на который спускался щетинистый мыс седого бобрика, вздулась синяя жила, провозвестница еле сдерживаемой неистовой ярости. Полковник вышел из-за письменного стола, уперся руками в бока и принялся бесцеремонно глазеть на ротмистра, застывшего перед ним неподвижно, как монумент, — правда, как монумент, облаченный в яркую и пеструю форму! «Старик» не скомандовал «Вольно!», не говоря уж о том, чтобы просто сказать «Привет!», и Тайтингеру стало не по себе. Понять, что происходит, он был не в силах. Глазки полковника, брызгая искрами, шныряли вверх и вниз по всей фигуре Тайтингера. Это продолжалось, должно быть, минуту, две, три. Было так тихо, что слышалось тиканье карманных часов — его собственных и полковника.