Страница 15 из 48
— Ведь вы имеете, — повторял он уже в двадцать пятый раз, — «Альбатрос» за пять тысяч, приют для не имеющих подданства за три с половиной тысячи, с десятью тысячами вы в доле с галантерейной лавкой, с двумя тысячами — с пекарней Шиндлера, ваше собственное заведение — я не знаю, сколько оно стоит, но ваш нотариус наверняка это знает. И вы тоже это знаете. Вам пятьдесят три года…
Здесь госпожа Мацнер прервала его:
— Пятьдесят два, господин Эфрусси!
— Тем лучше, — продолжил он. — Итак, даже если ваше заведение больше не приносит дохода, а вам хочется не просто сидеть и стричь купоны, то вы преспокойно проработаете еще добрых восемь лет в полном расцвете сил, положим, хоть в галантерейной лавке. Откройте шляпный салон — или откупите у кого-нибудь, а вкус у вас есть.
Созерцание страусовых перьев неизменно наводило Эфрусси на мысль о шляпной мастерской.
— Но вы абсолютно уверены в этом, господин имперский советник? — вопрошала Жозефина Мацнер.
— Я могу вам это доказать, — отвечал Эфрусси и, как обычно, звонил в настольный колокольчик.
И, как обычно, являлся бухгалтер. Он раскрывал книги. Жозефина Мацнер тупо разглядывала синие цифры, красные полосы, зеленые линии — все это выглядело ободряюще. Она поднималась с места, кивала, произносила: «Господин имперский советник, вы сняли камень у меня с души», — и наконец уходила.
Однажды ей пришло в голову, что неплохо бы проверить, как идут дела в галантерейной лавке Мицци Шинагль. Еще не переступив порога, она догадалась, что в лавке, где ей доводилось бывать и раньше, что-то изменилось, и почуяла неладное. Увидела в витрине два новых зеркала в позолоченных рамах, а на стеклянной двери большую табличку с надписью: «Настоящие брюссельские кружева». А когда в глубине лавки заметила господина Лиссауэра, сердце ее буквально остановилось. Она-то знала этот тип господ по своему заведению — и иного названия, кроме как проходимцы, они не заслуживали!
— Мы давно не виделись, господин фон Лиссауэр, — начала она. — Да, весь мир нас покинул. Для господ посетителей мы уже недостаточно современны. Хотя у меня дело поставлено гораздо солиднее, чем, например, на Первой Таможенной!
— Лета, знаете ли, клонят к серьезности, — ответил Лиссауэр. — И потом, вы же видите? Я работаю здесь не покладая рук!
Да уж, это она хорошо видела. Одним из тех быстрых и острых взглядов с разворотом на 360 градусов, из-за которых в былые годы ее так боялись — у нее в заведении, в магазинах, где она имела обыкновение делать покупки, во всей округе и даже в полицейском участке, где она знала всех в форме и всех в штатском, — она обвела сейчас лавку. Да полно, разве это можно было теперь назвать лавкой — галантерейной лавкой, во всяком случае? Где миленькие крошечные коробочки с пуговицами и пуговками всех сортов, цветов, форм и размеров? Где такие хорошенькие и тем не менее очень надежные крючки и крючочки? А где гордость лавки, где само великолепие, где так называемые обшивки? И где все остальное — не имеющие особого значения, скорее даже легковесные, штучки, которые, строго говоря, покупают просто так, походя и вдобавок к основной покупке, но без которых, однако же, не может обойтись ни одна портниха в округе? И что это еще за брюссельские кружева? Кто в здешних местах, кто из тутошних покупательниц в состоянии купить брюссельские кружева? И уж не ей, госпоже Жозефине Мацнер, кто-нибудь мог бы запудрить мозги насчет настоящих брюссельских кружев! Не удержавшись, она тут же заявила Лиссауэру:
— Ну вы хорошо подчистили лавку!
— Подчистил? Вы это называете «подчистил»? — вскричал молодой человек.
И со свойственным ему — и не раз приносившим совершенно необъяснимые успехи — краснобайством принялся втолковывать госпоже Мацнер, какой расцвет переживает предприятие и сколько он уже заработал на кружевах и сколько еще собирается заработать. Как и многие, кто на протяжении относительно долгого времени не ведает осечки в нечистоплотных махинациях, Лиссауэр порой давал тщеславию взять верх над необходимой осторожностью. Хотя он знал, что не имел права вложить долю Мацнер в аферу с кружевами, но, со свойственным ему бездумным оптимизмом, не сомневался в том, что Мацнер не просто одобрит его действия, но и немедленно признает себя его сообщницей. При этом он подавил неприятную мысль о том, что счета не в порядке и что, кроме того, он успел потратить на личные нужды треть выручки. Мицци Шинагль никогда не требовала отчета. Так с какой стати могла его потребовать Мацнер?
А госпожа Мацнер уже не могла скрыть легкой дурноты. Опершись о прилавок, она попросила стакан воды и кресло. Выпила воду маленькими глотками, запрокинулась в кресле, хотя ее нещадно, словно рыцарский панцирь, стискивал корсет. Медленно пришла в себя. Вытащила шляпную булавку из огромной соломенной крыши, покрывавшей ее голову, наставила это оружие на Лиссауэра и заявила:
— Лиссауэр, подайте книгу учета. Я буду говорить со своим нотариусом.
Лиссауэр принес бухгалтерские книги. И вновь несчастная Мацнер увидела черные цифры, синие цифры, зеленые штрихи, красные линии, но на этот раз это ее не успокоило.
— А где капитал? — спросила она. — Где выручка?
— Капитал в обороте, госпожа Мацнер, — еле выговорил Лиссауэр.
Захлопнув книги, он принялся бормотать какие-то объяснения, но она уже не вникала в суть дела. До ее слуха доходили лишь отдельные выражения, вроде «Новые времена, современные деловые методы, в том числе и в торговле, никакого омертвления капитала», и тому подобное. Она с ужасом думала о том, что ее 10 тысяч гульденов безвозвратно пропали.
Госпожа Мацнер без излишних проволочек простилась, проигнорировав при этом протянутую руку Лиссауэра. Поспешила на почту. Дело приняло чрезвычайно опасный оборот. Шляпную булавку она по-прежнему сжимала в руке. Огромная шляпа раскачивалась из стороны в сторону. Преодолев страх перед непредвиденными издержками, госпожа Мацнер отправила телеграмму Мицци Шинагль в Баден. «Срочно приезжай», — написала она на бланке, потом задумалась и помусолила карандаш. Мицци Шинагль просто-напросто не приедет — и задаром пропадет дорогая депеша. Мацнер собралась уже было послать простую почтовую открытку, как вдруг один из духов-обманщиков, они же ангелы-покровители, к которым она неизменно прислушивалась, подсказал ей правильное решение. «Тайтингер ждет тебя завтра» — вот какую телеграмму она послала.
И конечно же, рано утром Мицци Шинагль приехала. После долгого отсутствия она вновь вошла в заведение Мацнер. Все здесь стало ей, между тем, чужим. В воспоминаниях дом представлялся не только изысканным, но и ослепительным. Теперь же она привыкла к изысканным домам и ослепительным анфиладам. Дом Мацнер оказался убогим, даже обшарпанным и ветхим, со своими потускневшими зеркалами, салонной люстрой, в которой отсутствовало уже немало подвесок, в результате чего она напоминала дерево с частично облетевшей листвой, с диваном, красный плюш которого пестрел большими серыми дырами, проеденными молью, с отколовшимися кусками рамы из фальшивой бронзы на зеркале, с изношенной лиловой накидкой на исцарапанной крышке фортепьяно и с пыльными гардинами на окнах. Но что означали воспоминания по сравнению с волнующим ожиданием предстоящей встречи? Скоро она увидится с Тайтингером. В сумочке у нее лежала последняя фотография сына и его последний табель с отметками, правда, весьма удручающими. Поведение было «неудовлетворительным», а прилежание — «малоудовлетворительным». До сих пор сын ухитрялся остаться в каждом классе на второй год. Самой Мицци мальчик был безразличен. В последний раз она ездила к нему на Рождество. На вокзале он сначала потребовал какао, и она отправилась с ним в зал ожидания. С аппетитом выпив какао, он тут же раскрыл чемодан и взял лежащие сверху подарки. Потом закрыл чемодан и крикнул: «Рассчитаться!» Таким был ее сын. Но за последнюю ночь она придумала добрую дюжину историй, которые следовало рассказать Тайтингеру: Ксандль, дескать, хороший спортсмен, золотое сердце, одаренный певец. А однажды он даже спас утопающего ребенка. Правда, эта история была как раз невыдуманной. Ксандль и в самом деле выудил из воды ребенка — точно так же, как он привык ловить лягушек, рыб и ящериц.