Страница 13 из 48
Что касается мужчин, то они занимали Мицци лишь постольку поскольку. А именно лишь поскольку она была твердо убеждена в том, что жизнь без мужчин так же невозможна, как без воздуха. Когда она была еще бедна и беспомощна и находилась в заведении Мацнер, ей приходилось брать с них плату за любовь. Теперь она могла заниматься любовью бесплатно, и ей нравилось любить даром. Иногда она давала господам деньги. Многие старались взять у нее в долг, непременно на какое-нибудь «предприятие». Ни один из этих мужчин ей не нравился. Но не зря же она успела провести столько времени в заведении Мацнер, ублажая их денно и нощно. И сейчас она походила на несчастную дичь, вынужденную приманивать охотника.
Ее тоска по сыну, некогда сильная и страстная, казалась ей теперь напрасной и непомерной. Он ей не нравился, ее сын. Он ей мешал — главным образом потому, что она должна была, как ей представлялось, повсюду таскать его с собой: в кафе, на скачки, в гостиницы, на театральные представления, к мужчинам и на прогулки в экипаже. Своими чересчур большими, навыкате, водянисто-голубыми глазами малыш каждый раз изучал новое окружение тихо, с жутковатой молчаливой неприязнью. Он никогда не плакал. И Мицци Шинагль, помня, что сама она в детстве плакала очень часто, и которой здоровое, между прочим, чутье подсказывало, что из детей, не умеющих плакать, вырастают злодеи и изверги, частенько поколачивала его без малейшей причины — только бы он наконец разревелся. Мальчик позволял себя бить и не плакал: казалось, он вообще не испытывает боли, этот малыш. И хотя он еще плохо умел говорить, из того немногого, что он произносил, со всей очевидностью вытекало: он преисполнен твердого желания удовлетворить любую свою мимолетную прихоть, овладеть приглянувшейся вещью, не слушая никаких отговорок, а уж что это за вещь: лоскут бумаги, спичка, шнурок, игрушка или камень — ему без разницы.
Через несколько недель Мицци призналась себе, что родной сын для нее чужой, хуже любого чужого ребенка. И в период, открывшийся потрясающей денежной удачей, это стало вторым ее главным разочарованием, пожалуй, еще горшим, чем известие о том, что ротмистр Тайтингер отозван в полк. Ребенок его тоже оказался от нее в каком-то смысле отозван.
Задолго до окончания курортного сезона она заторопилась с ребенком в Грац. Ей, строго говоря, хотелось сбыть его с рук. И она взялась устроить его на манер детей из хорошего общества. У нее было несколько адресов. Но она не стала обходить все эти рекомендованные ей заведения, а сдала мальчика в первое по списку. Итак, ее сын, Ксандль Шинагль, попал в воспитательное заведение для мальчиков младшего возраста, в детский сад, руководимый, однако же, профессором гимназии Вайсбартом. А сама Мицци вознамерилась отправиться на юг, так как не могла уже ни оставаться в Граце, ни возвращаться в Баден. Остаться в Граце, поблизости от сына, и не видеться с ним казалось ей недостойным, а видеться с ним ней не хотелось — по меньшей мере, еще не хотелось. В Баден же нельзя было возвращаться потому, что там ее ждал Лиссауэр, и без того уже влетевший ей в копеечку. Одному Богу ведомо, зачем она провела с ним под общим кровом последние три недели!
Ее злило не только то, что ее ждет этот мужчина: ей казалось, будто и все остальные мужчины нетерпеливо дожидаются ее возвращения. Все ее ждут, кроме Тайтингера. А он нет — от него такого не дождешься!
Однако Лиссауэр не собирался сидеть сложа руки в ожидании Мицци. Увидев, что она не торопится возвращаться в Баден, он отправился в Вену, зашел к госпоже Мацнер и попросил сообщить ему нынешний адрес Мицци. Он сказал, что должен передать ей важные новости от Тайтингера.
Он был преисполнен решимости не упустить Мицци, был готов следовать за ней по пятам. Итак, он отправился в Меран.
Увидев его на променаде, Мицци Шинагль обрадовалась. В ярких клоунских брюках, в синем пиджаке и темно-желтых мягких туфлях на пуговках, он пробудил в ней нежные чувства и даже своего рода раскаяние. Ей было страшно! Ей было страшно своего богатства, страшно новой жизни, к которой это богатство обязывало, страшно большого мира, в который она было ринулась без оглядки, но больше всего она боялась мужчин. В доме Жозефины Мацнер она была сильнее всех мужчин — знакомых и незнакомых, чужеземцев и земляков, благородных господ и швали. Там была ее почва, ее, так сказать, родина. Она не обладала соответствующими способностями и не имела навыка обращения с мужчинами, кроме тех, которые приходили купить ее. Вот их похотливые взгляды она понимала, их жесты, их завуалированные намеки и жеребячьи шутки. Вне стен заведения она оказалась беспомощна, безродна, лишена какой бы то ни было опоры, без руля и без ветрил колыхалась она по воле волн бурного моря жизни, испытывая при этом страх — несказанный и невыразимый страх. Она тосковала по чему-нибудь знакомому, по чему-нибудь хоть отчасти вызывающему доверие. Ее чувства были утрированы: едва знакомое казалось ей теперь очень близким. Так она приветствовала Франца Лиссауэра.
Он, видимо, догадывался о том, что творится в ее душе, благодаря тому безошибочному инстинкту, проявляющемуся у определенных тварей, едва поблизости запахнет опасностью, пищей, наслаждением или добычей. Он небрежно приподнял, приветствуя ее, свою солнечного цвета панаму и как бы в рассеянии произнес:
— Ах, и ты здесь?
— Я так рада! — ответила она.
И обняла его.
В этот момент его план созрел окончательно. Это была не слишком оригинальная затея с брюссельскими кружевами.
В ту пору бельгийские кружева ценились чуть ли не на вес золота — и были для дам подчас еще желаннее.
В результате появились бесчисленные подделки под знаменитые кружева. Поддельными кружевами наивысшего качества торговал друг Лиссауэра, Ксавье Ферренте; товар на его склады поступал вовсе не из Триеста, откуда был родом он сам, а из другого — иностранного и довольно отдаленного — порта, а именно из Антверпена. То есть эти кружева были «декларированными», как выражаются специалисты. В действительности же их скупали оптом в галантерейной лавке у Ширмера в Венских рядах. Если Лиссауэр вообще работал, то работа его заключалась в том, чтобы найти своему другу Ферренте покупателей, желательно оптовых покупателей, посредников по торговле как оптом, так и розницей, за что он от случая к случаю получал «комиссионные», но о его «долевом участии» в барышах и речи не заходило.
— В долю ты можешь войти только с капиталом, — объяснял ему Ферренте. — Без гроша — ни шиша! — добавлял он.
Это была излюбленная народная мудрость картежников из кафе у Штайдля.
А вот теперь наконец-то, после того, как он долгие годы «практически даром надрывался на Ферренте», как иногда выражался Лиссауэр, у него появился шанс вложить капитал в эти самые кружева — капитал Мицци Шинагль.
Приняв это решение, Лиссауэр начал делать вид, будто избегает встреч с Мицци и пренебрегает ею. Он выезжал на пикники с некой фрейлейн Корнгольд, посылал цветы госпоже Глязер, показывался на променаде с крошкой Брандль, опаздывая на свидания с Мицци или вовсе не являясь, и всячески давал понять, что она для него ничего не значит. Более того, он даже поговаривал, что собирается вскоре уехать, по некоторым причинам.
После того как несколько дней он держался с нею подобным образом, Лиссауэр и впрямь уехал — в Инсбрук — и отправил оттуда Мицци телеграмму: «Уехал в связи с важными переговорами, жди завтра вечером».
На следующий вечер он действительно вернулся. Вернулся не только приветливым и милым, каким уже давно с нею не бывал, но даже нежным. И вместе с тем, во всем его поведении сквозило сильное душевное волнение.
— Невероятная удача, — то и дело восклицал он. Радостного возбуждения он и не собирался скрывать. — У меня появился шанс разбогатеть!
— Ты женишься?
Это было первым, что пришло Мицци в голову. Да и как еще может мужчина внезапно разбогатеть?
— Женюсь? — переспросил Лиссауэр. — Да, может быть.