Три повести

Рыбаки из колхоза «Червонная заря» возвращались с обычного лова. Мокрая свернутая сеть лежала в длину их парусника, и в глубоком ящике кормы платиново блестела и вспыхивала, подпрыгивая, пойманная рыба. Была ли война, в самом деле? Может быть, в легком этом полусне, когда плещет вода, и солнце еще не жжет, и пахнет морем и водорослями, — приснился город, где лежала возле скверика убитая женщина с заштопанной пяткой чулка, и обвиснувшие, как змеи, провода́, и смертельная тоскующая пустота улиц, недавно шумных и людных?.. Нет, шла война, но каждый час мирного своего труда все еще отстаивал человек, каждую дорогую минуту хотел он ухватить перед разрушительным уничтожением…

Из узкого бугского лимана парусник выходил в широкий днепровский лиман. Впереди — последней крайней точкой на этом берегу — был Очаков. Дальше за Егорлыцкой косой начиналось море и морская дорога на Крым… Макеев удовлетворенно подумал, что длинные ящики с оружием надежно покоятся в трюме парусника и хорошо в запасный парус увернуты аккуратные пачки с толом.

X

Степная балочка, куда привел Ивлева бывалый конопатый парнишка Акиня, густо поросла поверху зарослями пыльной, выжженной солнцем акации. В большом селе по дороге сюда они зашли в опрятную крайнюю хату. Во дворе с неистребимой любовью к цветам высажены были мальвы и петунии, и из тяжелых валунов, доставленных в свою пору с великим усердием, сложен был в рост человека забор. Высокая крепкая женщина — есть такие женщины, которые, перешагнув даже за пятьдесят, все еще не утратили женской степенной своей привлекательности, — пустила их в дом. Дом был пуст. Трое сынов, все похожие на мать — фотографии в черных рамках как бы перечисляли большую семью, — были на войне. Женщина обрадовалась захожему человеку: он шел оттуда же, может быть из тех самых мест, где сражались сейчас ее сыновья. Она смахнула с вымытого до костяной желтизны стола остатки муки и проворно поставила перед путником все, что было в ее погребице. Казалось ей — все еще мало молока и творога и вишен в глубокой тарелке…

— Да вы не беспокойтесь… — Ивлев хотел добавить: мамаша, — но посовестился.

— Вы ишьте, ишьте, — предлагала она, — и ты, хлопчик, ешь себе, не стесняйся. — Она и ему налила доверху кружку молока. — Може, вам по степи еще целый день томиться.

Она сидела, жалостливо подперев голову и подвигая то миску с творогом, то глубокую тарелку с вишнями.

— Сыновья всё? — спросил Ивлев, кивнув на фотографии.

— Сыны, — ответила она. — Все воюют. Скажи мне, сынок, — сказала она, уже признаваясь в старости, — скилько ж щастя нам нашего дожидатись? Ох, сильный ворог… не скоро его переможешь.

— Стена на стену встала, хозяйка, — сказал Ивлев. — Или мы его, или он нас… ему надо все, что отцы наши да мы кровавым трудом добывали, порушить.

Она помолчала.

— Я своим сынам наказала, — сказала она с твердостью, — идите, защищайте, сынки, раз час пришел. А вы, може, думаете, мне их, детей моих, не жалко?

Слезы медленно текли теперь по ее щекам. Ивлев отодвинул тарелку.

— Спасибо, хозяйка, — сказал он коротко.

Брови его были сдвинуты. Запущенная за несколько дней щетина на подбородке уже становилась бородой. Женщине показалось, что она спугнула его своими причитаниями.

— Да вы меня не слухайте… — подвигала она ему обратно тарелку. — Я креплюсь, креплюсь, да другой раз прорвется… только и от женщины сейчас сила нужна.

— Скорой радости не ждите, хозяйка, — сказал Ивлев не сразу. — Но она придет… вот как мы с вами друг перед дружкой сидим — придет!

— Я тоже так чую… не зможе она не прийти! — вытирая тылом ладони уже обильные слезы, ответила она.

Надо было продолжать путь.

— Вы, хозяйка, фотографии-то со стен уберите, — посоветовал он осторожно. — Заскочут немцы… они матерей красноармейцев не милуют.

Он поднялся. Ей все еще казалось, что слишком мало гостеприимства оказала она человеку. Может быть, она уже знала, куда направляется он со своим проводником.

— Ну, давай вам бог… — сказала она. — Если что не так — извиняйте.

— Спасибо за все. А главное — женщина вы хорошая, — сказал Ивлев уже запросто, от всей души.

Он взял круглую ватную шапку, которую дал ему взамен потерянной пилотки дед. И петунии, и прохлада села, и все сложные чувства жалости остались позади. Впереди опять была степь, бледное небо без единого облачка и жесткая пыльная трава по обочинам. Акиня, со ртом, измазанным вишнями, довольно шагал рядом, — ему нравилось быть проводником.

— Ох, народу, народу в балочке, — говорил он словоохотливо, — Я думаю, може, тысячу человек наберется, ей-богу…

Невдалеке от степной этой балочки они встретили первый выставленный караул. В ямке, выкопанной в стороне от дороги, лежали двое. Один из них поднялся и медленно пошел к ним навстречу.

— Прикурить нет ли? — попросил он у Ивлева.

— Ну вот, курить тебе еще… — обиделся Акиня. Он оглянулся и добавил: — Приклад.

— Из Алябьевки, что ли? — спросил человек. — Что-то я тебя не признаю.

Прикурить ему было уже не нужно.

В глубине степной балочки жили лишившиеся своих домов, бежавшие от немцев семьи. Вся теневая сторона балочки была изрыта пещерами. Матери с детьми, завесившись от ветра и дождей ряднинкой или худыми мешками, ютились здесь — поближе к мужьям, которые ушли в партизаны, и уже дымили сложенные в земле очаги и самодельные мангалы. Целыми днями таскали ребятишки со степи топливо — кусты того перекати-поля или кучерявки, которые осенью катятся по степи, пугая путника.

— Вы трошки подождите, — сказал Акиня, — я тильки старшего найду.

Ивлев присел на степной бугорок. Внизу, в глубине балочки, протекал почти пересохший ручей. Но ручей уже служил многочисленным хозяйствам, и женщины тащили наверх ведра с водой. Ржаво-высыхающие деревца акации были воткнуты повсюду, чтобы случайный разведчик с высоты не заметил жизни в глубине балочки.

Полчаса спустя Ивлев сидел в вымытой вешними водами пещерке возле ручья. Двое партизан — бывший учитель школы и кузнец — были из той самой Алябьевки, где потчевала его по пути сюда женщина. Но в лощинке, вблизи многолюдного жилья, находился только пост наблюдения, — партизанские силы были в двух километрах отсюда, в глухой степной деревушке. Учитель со странной фамилией Кухонька рассказал Ивлеву все, что успели они сделать в немецком тылу за неделю. В соседнем селе были отбиты у обозников ночью четыре подводы с продовольствием, подожжена мельница, в которой немцы мололи зерно, подорвана штабная машина с двумя офицерами.

Кухонька, аккуратный, со светлым личиком, с наивными, по-детски голубыми глазами, излагал обстоятельно, как излагал, вероятно, детям в школе какой-нибудь увлекательный факт из истории. Кузнец, большой нелюдимый человек, с оттопыренными явно от ручных гранат карманами, все еще подозрительно косился на Ивлева: мало ли с каким липовым документом может шататься человек, хотя имел Ивлев явку.

— Извиняюсь, — сказал он вдруг, — а не можете ли вы, товарищ, сказать, кто шестой армией у нас сегодня командует… забыл фамилию.

Ивлев, усмехнувшись, назвал фамилию.

— Может, член Военного совета вас интересует? Могу и его назвать.

Он назвал фамилию члена Военного совета. Но кузнец хмуро выслушал его — мало ли кто может знать фамилию командующего армией или члена Военного совета.

— А як же вы нас в степу разыскали? — спросил он еще. — А може, вы и не командир Красной Армии, як я могу про это знать… вы меня, конечно, извиняйте.

Ивлев снял шапку и достал из-под подкладки свою командирскую книжку.

— Точно. Она! — Кузнец повеселел, но мельком сличил и фотографию.

— Обозы отбили — это хорошо… но это все-таки второстепенное, — сказал Ивлев Кухоньке. — Главное, коммуникации нарушать… Тол у вас есть?

— Имеется и тол, и аммоналу третьего дня «У-2» подкинул. Вы не думайте, мы не «дикие»… мы с обкомом связь держим, да и в штабе армии о нас сведения есть. И насчет подрывного дела специалисты тоже имеются. Сходи, Игнат, пригласи-ка товарищей, — сказал он кузнецу. — Вот так и живем, — продолжил он обстоятельно. — Каждый день причиняем известные неприятности врагу, который топчет нашу землю.