Три повести

— Отличные.

— Привет, Александр Михайлович. Желаю здоровья.

Дементьев медленно застегнул полушубок и вышел из диспетчерской. Станция была в морозном тумане. Фонари пухло и тускло освещали туман. Но вот какое-то движение обозначилось в омертвевшей ночи. Глухо и отдаленно надвигалось оно на станцию, туман просветлел, и с гулом и грохотом принесся с запада пассажирский поезд. Вагоны в инее, притормаживаясь с морозным скрежетом, прошли перед Дементьевым своими занавешенными окнами. Он вспомнил неуютное чувство в первые дни своего приезда сюда. На глухой, затерянной станции стоял в стороне его отцепленный вагончик; ветер насвистывал в проводах, и непроглядным буреломом поднималась по обеим сторонам тайга. Сейчас тайга была населена для него людьми изыскательских партий, а насвистыванье ветра в проводах напоминало о только что законченном разговоре с Черемухиным… Мороз жег лицо, но Дементьев не торопился в свой жаркий вагончик. И так же, как принесся сюда, ушел ночной поезд дальше на восток.

Три дня спустя на той же станции, куда привез Дементьев Алешу, маневровый паровоз поставил на запасный путь его вагон. Черемухин жил уже сутки у начальника станции. В маленьком салоне опять запахло его дешевой сигаркой. Обстоятельно были сняты и шапка-ушанка и овчинный тулупчик и раскрыт тяжелый портфель на столе.

— Александр Михайлович, сводки и данные, — сказал Дементьев.

Черемухин не торопился. Ему доставили удовольствие поиски в портфеле сообщения гидролога Детко. Вот оно лежит на столе, это письмо. Он наблюдал в стороне и пускал слоистые колечки. Любопытно, как лицо человека отражает прочитанное.

— Ах, черт возьми, молодчина Заксор! И парнишка этот — Прямикова сын… — Подробно и не без склонности к высокому стилю описывал гидролог события последних недель. — Вы меня действительно порадовали, Александр Михайлович. А особенно приятно, что я не ошибся в людях…

— Ключ найден в самые критические зимние месяцы, когда все непостоянные водоисточники промерзают до дна… замеры притока воды подтверждают, что это вполне полноводный и надежный источник.

Они помолчали. Разговор соскользнул с делового вступления; была какая-то часть и личной его, Дементьева, жизни в сообщении гидролога.

— Когда столько уже повидал и испытал, — сказал он в раздумье, — кажется, что и людей узнал предостаточно и учиться уже поздновато, И все-таки всегда оказываешься недоучкой. Это я отношу к себе, Александр Михайлович. Работа с вами многому научила меня…

— Что же, могу ответить вам тем же, — отозвался Черемухин. — Если уж говорить по совести, то мои мечты лежали погребенными, я и не надеялся на их осуществление… А какие могут быть мечты у ученого? Чтобы его теории подтвердились на практике, чтобы его догадки стали истиной. Наука осуществляется опытом. Опыты мои до революции были жалкими. Министерство путей сообщения считало район вечной мерзлоты обреченным районом. Здания, построенные здесь, давали деформацию, водокачки на станциях оставались зимой без воды… реки перемерзали, и первые опытные водопроводы не обеспечивались нужным притоком. Только после русско-японской войны задумались наконец о судьбе огромного заброшенного края. А когда мы научились уже кое-чему на основе нашей практической работы, наступили мировая война, революция… работы были заброшены, и я сам для себя постепенно превратился в неудачника. Я все-таки инженер-гидролог по образованию, мог заняться любой практической работой, мог бы читать курс по водоснабжению, мог бы просто вести любую работу в своей области… но район вечной мерзлоты для меня не только история ледникового периода, но и край с будущим. Вероятно, главное — почувствовать, что работаешь для будущего. Вы у меня научились кое-чему, но и я научился у вас размаху, стремлению к поставленной цели, широкому охвату явлений… я отношу это не только лично к вам, а вообще к новым людям. Я — сын уральского переселенца, или, иначе, новосела, как их здесь называли. Целыми караванами шли на телегах из какой-нибудь Тамбовской или Харьковской губернии переселенцы… кочевали с детьми месяцами, а иногда и по году. Всякие льготы переселенцам были отменены, шли за свой счет… в спину толкали малоземье и голод, а за Уралом рисовались невиданные урожаи, земля. Земля, — повторил он, как бы прислушиваясь к звучанию этого слова. — С самого раннего детства больше всего значило для меня слово — земля… Переселения на Урал я не помню, родился позднее, но я знаю, сколько на пути переселенцев оставалось могил, и не было такой беды, какую бы не испытал новосел. Жили табором, ели траву, дети вымирали от поносов и голода… причислиться к обществам стоило денег, а деньги все вышли в пути. Я по одним рассказам отца мог бы написать книгу о переселенцах. И вот с детских лет разговор о земле… может быть, именно отсюда и пошла моя мечта о преобразовании земли. Обработка плодородной земли связана с историей самых древних культур… а вот сделать так, чтобы эти районы вечной мерзлоты ожили, чтобы человек победил мертвое наследие ледникового периода, — вот о чем и мечтал и мечтаю и что давало мне бодрость, несмотря на все неудачи. Мои теории не в формулах, не в этом портфеле… а заложены в землю шурфами и буровыми скважинами. Пойдут поезда на нашей воде, а еще через несколько лет это станет, наверно, уже пройденным этапом…

Дементьев не захотел нарушить задушевность их беседы деловыми выкладками изыскательских партий.

Торопливо гремели час спустя колеса вагончика моторной дрезины. Тайга стыло стояла по обеим сторонам пути. Но было предчувствие весны в незаметно удлинившемся дне, в последнем натиске грубых северных сил перед тем, как уступить свое место теплу.

У соседнего блокпоста их ждал Магафонов. Они пересели в забайкальский плетеный возок, и мелкорослая лошадка повезла их в тайгу.

— Что, Магафонов… не вся вода мертвая, выходит, а есть и живая, — усмехнулся Дементьев.

— А время покажет, — ответил Магафонов уклончиво. Он обернулся и с некоторым интересом посмотрел на этого уверенного человека. — Я тридцать лет в тайге, а вы давно ли пришли?

— Не так давно, а порядочно… месяцев девять назад.

— То-то и оно. Вам, значит, виднее.

— А вам что видно? — полюбопытствовал Дементьев.

— А то, что ушел один ключ и другой в свое время уйдет.

— А вот профессор говорит — не уйдет.

— Профессор… — отозвался Магафонов пренебрежительно. — Про тайгу в книжках не все написано. Ты вот по ней походи тридцать лет, да холоду натерпись, да узнай…

Он не кончил и ударил лошадь кнутом. Казалось, люди пришли в обжитой его дом, в котором знал он все с малых лет, и теперь наводят в нем неумелые порядки. Что-то столь прокисшее было в его понурой спине, в желтоватых косицах из-под меховой шапки, что Дементьев только махнул рукой.

Алеша встретил их на дороге. Он жадно ждал приезда Дементьева, и вот Дементьев опять сидит перед ним в лесном доме.

— Ну, рассказывай, Алексей!

И Алеша рассказывает обо всем.

Печурка раскалена докрасна, охотник подбрасывает в нее сучки и щепочки. Ее жаркое пламя напоминает огонь очага, далекое зимовье в охотничьем доме и его, Дементьева, юность…

Он многое мог бы сказать… сказать о том, что пробный шурф, заложенный в таликовой воронке, разрастается до проблемы обороны страны и что каждый новый пропущенный поезд обозначает развитие края… но сейчас их дожидались на месте работ.

Протоптанная людьми и порыжевшая от конского навоза дорога вела к высокой конусообразной наледи, из которой изливалась и замерзала вода. Дементьев и Черемухин обошли контуры таликовой площадки. Гидролог и буровой мастер сопровождали их. По временам гидролог разворачивал план, и Черемухин приближал его к близоруким глазам.

— Что же, надо будет дать название ключу.

— А мы уже назвали его, — сказал Алеша поспешно. — Нанайский ключ.

— Нанайский ключ… это хорошо — Нанайский ключ, — одобрил Дементьев.

Они стояли возле самой воронки. Какая-то весенняя свежесть была в булькающей, выпирающей от избытка воде.