Три повести

Ему захлопали.

— Перейдем к третьему. — Он достал из портфеля листки. — Чего мы добились за эти декады в нашей общей работе? Тут я могу сказать, что с мертвой точки мы все-таки сдвинулись. Я вам прочту, чего мы добились после перехода на новые методы работы… после создания бригад. Начну с вылова. — Он прочел цифры. — По обработке… по консервному заводу… Но мы имеем, еще и позорные цифры… имеем невыходы… значится у нас также, что три бригады при свежей погоде отказались от лова, запрятались в бухты, в то время как другие бригады не только не свернули работ, но даже остались на круглосуточном лове. А вот и результаты этого лова, который многие из вас считали делом несбыточным.

Бригада провела в море пять суток кряду. Ловили ночью и днем. Дневной улов был близок по количеству к ночному, а иногда бывал даже и выше. Старые понятия, что рыбу нельзя ловить днем, опрокидывались. Не все еще было слажено в этой новой работе. Недостаточно быстро оборачивались дежурные суда, еще по старинке неспешной была береговая приемка, не все суда умело поставили сети. Но это было только начало. Время обгоняло старый труд, и все, что не хотело отстать, меняло шаг, чтобы догнать время. Многое еще стояло на пути. Плоховато было со снабжением, не всех могли вместить построенные бараки, нелегко преодолевались старые навыки. Но на листках записей были итоги нового движения. Итоги означали, что кончилось старое отсталое хозяйство, в котором никто и ни за что не отвечал. Каждый получал как бы свою биографию. В сложном хозяйстве он не был безыменно затерян. Бригада Подсоснова, проведшая круглосуточный лов, и бригады, запрятавшиеся в бухты от непогоды, становились наглядным изображением начавшейся борьбы. Собрание приветствовало премирование бригады Подсоснова и требовало, чтобы отставшим бригадам считать уход с лова как прогул и невыход.

У людей было уже не то настроение, с которым враждебно и выжидательно встретили его здесь месяц назад, и Микешин был доволен.

…Как обычно, катер дожидался у городской пристани. Осень дозревала на сопках. В красной и золотой пестроте листвы был Русский остров. Катер тарахтел разболтанной машиной. Легкая ранняя мгла застилала очертания берега. Свияжинов сидел один на корме. В цифрах перелома, о котором доложил он сегодня на городском совещании, был и сам он некиим слагаемым. Итог был не только в цифрах. Итог был в перестроившихся людях. Итог был и в нем самом. Иначе смотрел он теперь на эту береговую полосу полуострова, на суда возле пристаней, на строения промысла. Все это становилось постепенно составной частью его жизни. Катер подошел к ночной пристани.

На берегу ловцы пели песню. Голос запевал:

Это была старая партизанская песня. Он помнил костры, и освещенные снизу грубые, братские лица, и гулкие ночи в горах, и студеные туманные утра на сопках. Как бы ветерок времени дул сейчас ему в лицо. Старый берег встречал знакомыми песнями. Он мог войти в общий круг и сказать: «Вот мы и снова вместе, товарищи», и никто не подивился бы, а только подвинулись бы, давая ему место. Голос пел:

В этот час, когда пели ловцы на берегу, к Микешину пришел как-то особенно тщательно выбритый и необычно серьезный егерь.

— С делом, что ли, каким? — покосился на него Микешин.

— Выходит, с делом: пора мне для себя главный вопрос решать. Одиночкой брожу. В охотничьем деле это, может, и правильно… а по моей жизни выходит — неправильно. Хочу проситься в партию, товарищ Микешин.

Микешин потер рукой голову.

— Так ведь что же… я тебя не первый год знаю. Вместе с нами идешь.

— Жизнь у меня, конечно, вольная. Живу, брожу, ружьишком балуюсь. Ничего. Со зверьем жить можно. Целую жизнь проживешь — не соскучишься. А все-таки охота с человеком потеснее пожить… чтобы, к примеру, иду я, а мне говорят: не туда, Исай, пошел… сюда идти надо. Мы тебе сообща, всем классом говорим — сюда верней идти.

— Я про твои геройства слыхал, — улыбнулся Микешин. — Выбил все-таки ястреба. Что ж, подавай, я тебя поддержу. Многие помаленьку придут к нам так или иначе.

…Ловцы допели песни. Костер погасал. Старшина разбросал последние головешки и затушил огонь. Только теперь Свияжинов увидел, что в стороне, как и он, слушал песни ловцов Паукст.

— Наверно, и тебе песни напомнили многое, — сказал он, подойдя к нему.

— Конечно, напомнили… все-таки это здорово, что мы с тобой встретились именно в такую минуту.

Они пошли вместе вдоль берега, и Паукст рассказал ему о Варе и о том, что ими решено.

— Что ж, думаю — это самое лучшее из всего, что я мог бы желать для вас обоих… вы оба — дорогие мне люди, — сказал Свияжинов серьезно и грустно. — Можешь мне верить: недоброго чувства у меня к тебе нет.

— Я верю.

— И потом вот еще что… наша работа — на форпосте страны. На самом отдаленном и на самом боевом ее берегу. Мы тянемся здесь огромным береговым протяжением — от границы Кореи за Полярный круг… сходимся конечными мысами, как клювами птицы: один только Берингов пролив отделяет мировую страну социализма от мировой страны капитализма. Жесткая реальная география. Для этой работы одного партизанского навыка мало. Нужна техника… а мы ведь и техникой плохо владеем, и даже языков не знаем… приятель Митька Бакшеев — мы с ним ка сопки за орехами лазали — инженер, английский язык изучает. Мотористы нужны. Моторный флот без мотористов не пустишь. Дети ловцов во втузы пошли. Пускай, пускай учатся! Посмотрим, на чьей стороне больше правды. И я понимаю теперь, что работать нужно не с налета, как случалось на Камчатке. Это не значит, конечно, что я как-то решил погодить с личной жизнью, сложится когда-нибудь и моя личная жизнь. Но сейчас, откровенно говоря, не до этого. Сейчас над собой надо поработать маленько… пожалуй, первая задача.

Паукст промолчал, но он понимал его.

XXVI

Такой же дождь, как и в первый его, Свияжинова, приход в этот дом, хлестал по окнам губановского кабинета. Так же в скромном порядке стояли вещи. Узкий деревянный диванчик, уральская чернильница из серого камня, стулья с клеенчатыми спинками. Но вещи были уже не равнодушны, не чужды. И не холодноват и не чужд был внимательный, пытливый Губанов. Он слушал, и его рука привычно делала заметки в календаре. Какая-то вторая мысль набегала все время в легком пошевеливании морщинок между бровей.

— У меня еще только два вопроса, — сказал Свияжинов. — Первый — это вопрос о Стадухине… и ячейка, да и все мы персонально можем дать лучшие отзывы о его работе. Нужно его как-то отметить. Второе — относительно двух наших передовых бригад. Ребята заслужили внимания. Хорошо бы и их отметить при случае.

Губанов снова сделал отметку в своем календаре.

— Насчет Стадухина проморгали, конечно. И несправедливо и неправильно обошлись со стариком. Есть у нас такие леваки. Политики не понимают… людей не умеют использовать. Старую интеллигенцию готовы сбросить со счетов. Мы уже кое-кого подтянули. Насчет бригад я отметил. А вот что, Свияжинов… не взял бы ты на себя одно поручение? Не переговорил бы со Стадухиным? У вас отношения налажены… скажи ему прямо, что на старое обижаться нечего. Мы ему доверяем и полностью во всех его должностях восстанавливаем, пускай снова руководит учреждением. Как полагаешь — согласится?

— Надо поговорить.

— Ты бы взялся?

— Попробую. Он сейчас как раз в городе.