Три повести

Егерь с любопытством посмотрел на него.

— За тысячу иен купить меня хочешь? Хорошо, я с тобой, пожалуй, на сговор пойду. — Алибаев ждал. — Ты мне сообщников своих назови… а я за это скрою, что ты меня с оружием встретил. Скажу — взял безоружного… а ведь за то, что с оружием, — за это не похвалят.

— Не повредил бы мне руку, — сказал Алибаев, — ты от меня не ушел бы.

— А может, и ушел бы, — усмехнулся егерь. — Я, брат, счастливый… и меченый. Меня на Суйфуне тигр пробовал, да не вышло. Ты лучше спасибо скажи, что я тебя не сковырнул.

Надо было доставить человека к дому. Дважды отказывался Алибаев идти. Они садились. Егерь скручивал себе и ему папироску. Потом они снова тащились дальше. Только к закату он выбрался с ним на знакомую дорогу. Человек в тюбетейке угрюмо хромал перед ним. Правое колено он зашиб раньше в тайге.

Удэгеец был дома на огороде. Пограничники еще не вернулись. Только к вечеру смог егерь передать наконец Алибаева в их руки.

— Постой… — сказал Деев, — а где твое левое ухо?

Егерь схватился за ухо. Кончика уха не было.

— Ничего… без потерь в таких делах не бывает.

— Все-таки я перевяжу тебе ухо.

Пограничник достал из походной сумки бинт, обмыл и перевязал ухо егеря. Приходилось дожидаться рассвета. На рассвете, еще в полном сумраке, застучали подковами лошади, увозя пограничников, Алибаева, егеря. Старик долго стоял у дома во весь свой не согнутый временем рост и смотрел на дорогу.

Все сразу обрушилось вокруг Алибаева. Первым был доктор, быстро и ловко исчезнувший, когда обнаружились нити. Просто в нужную пору растворился, исчез, словно никогда его и не было. Вторым предал его на бережку тучный франтоватый, до смерти перепугавшийся человек в сдвинутой щегольской панаме. Третьей была жена, сунувшая в руки Свияжинова его фотографию. Конечно, последнюю роль играла эта фотография, но как-то косвенно была в этом замешана жена — и он ненавидел сейчас даже жену. Дальше начиналось самое главное. Еще во время трехдневной последней своей командировки он подготовил на всякий случай пути для отступления. Надежные руки помогли ему затеряться в порту вечерком — и дальше в трюме кунгаса. Кунгас вышел ночью, как обычно, на лов. В определенном месте он должен был поставить сети. Все зависело от погоды. Если погода будет тихая, к кунгасу подойдет шампунка, заберет Алибаева и высадит его на берегу. На берегу ему придется провести остаток ночи и весь следующий день. К вечеру за ним придет человек, чтобы вывести его на нужную тропу — и по этой тропе через сутки к границе. У человека будут для него, Алибаева, документы. В случае, если будет штормить, дело откладывалось.

Кунгас вышел к ночи. Ветер, поднявшийся вечером, к полуночи стих. Кунгас медленно и ныряя под парусом выбрался из бухты. В трюме пахло крысами и тухлой рыбой. Вода близко плескалась за сырыми досками обшивки. Часов через пять после выхода была выброшена сеть. Кунгас слабо качало. Еще через час Алибаева вывели наверх. Рядом с кунгасом болталась шампунка. Ему наспех насовали в мешок хлеба и немного еды. Он спустился в шампунку. За доставку сюда он заплатил сто иен. Триста иен он должен был вручить человеку, который явится за ним на берегу, и двести иен за документ. Пошло тонко скрипеть привязанное сзади весло. Молчаливый человек стоял на корме и раскачивал весло. С этим человеком он не обменялся ни одним словом. Наконец они пристали к берегу. Берег был пустынен и глух. Нужно было подняться в чащу, начинавшуюся повыше на скате, и там дожидаться. Остаток ночи и весь нескончаемый день Алибаев провел в чаще, пожираемый комарами и гнусом. Его лицо и руки запухли. Наконец начался вечер. Мучения кончались. Он выбрался ближе к берегу. Никто не появлялся. Каждый шорох был и обещающ и страшен. Ночь шла. Никто не пришел. Он прождал до рассвета, скрипя зубами, хрустя суставами пальцев, и снова заполз глубже в заросли. Существование его начинало походить на звериное. Он боялся уснуть, чтобы не пропустить посланного. Он задремывал и просыпался. Его мучила жажда. Никто не явился ни в следующую ночь, ни наутро. Еды было мало. Хлеб как-то мгновенно заплесневел. Он боялся развести огонь. На третью ночь он проснулся от озноба. У него начиналась малярия. Дожидаться дальше было безнадежно. Худой и желтый, он побрел в горы один в поисках тропы. Он нашел наконец тропу, но она привела его к жилищу. Людей он боялся. Каждый мог его выдать. Путей к возвращению не было. Он решился наконец сварить пищу. Первый же дымок от костра заметил удэгеец. Алибаев ел полужесткий горох, давясь и глотая твердые зерна. Насытившись, он двинулся дальше. Кончился горох. Оставался рис, немного хлеба. За ним следили. Всем инстинктом он чувствовал, что за ним следят. У него оставалась коробка патронов. Он готовился не дешево отдавать свою жизнь. Это были коварные, неверные заросли. Змеи выползали, и он с содроганием размазживал их ядовитые треугольные головы. Он не мог стрелять птиц. Птицы шли над ним вольным перелетом. Полдня полета — и они за границей. Проклятая, страшная, непереходимая черта! Он видел ее в каких-то удушливых испаринных снах, задыхаясь от тропической сырости и от пышного ядовитого цветения трав. Узкая тропа кротко бежала, шла по увалам, заросшая обыкновенными полевыми цветами. За ней были степи. Широкие, пахнувшие осенью, взлелеявшие детство и юность — степи. Степи исчезали, начинался день. Его губы были искусаны гнусом. Он зарастал бородой. Время утратило свою размеренность. Ночи и дни потеряли счет. Он двигался по ночам, на ощупь, по звездам. Звезды он плохо знал. Они плохо вели его. В последний вечер они привели его к роднику с повалившимся вязом. Здесь он провел ночь. Журчала вода. Холодок дышал жизнью. Впервые он видел прохладные легкие сны. Здесь он решил дождаться вечера. Здесь настиг его егерь.

Он тупо трясся на лошади, некогда лихой кавалерист. Впереди был ровно подрубленный, докрасна обожженный затылок егеря. Позади ехал пограничник. Разбитая рука болела. Лошадь бодро шла холодком. Надо было сидеть в седле, слушать звяканье подков по камням, смотреть на ненавистный затылок.

Так начал Алибаев свое возвращение.

XXV

Бараки были достроены. Нашлись среди ловцов и пильщики, и плотники, и печники. Вырастали два больших, свежо пахнущих деревом, с зимними рамами жилища. Оставались настилка крыш, побелка и стекла. Через неделю можно начать вселение тридцати пяти ловецких семейств — свыше ста человек. Все было сделано своими силами. Доски напилены из мачтовых бревен, которые выловили близ берега: вероятно, тайфун разбил запань на сплаве. Стекло и железо отвоевал Свияжинов. Кровельщиков среди ловцов не оказалось. Свияжинов привез в очередную поездку и пять человек кровельщиков.

Опять Микешин мог оглядеть знакомый тесный круг ловцов в приспособленной под собрание столовой. Опять привычно выжидал тишины постукивающий карандашик. Наконец Микешин смог начать.

— Товарищи… собрание наше сегодня деловое и не совсем обычное. — Он подождал, пока наступит тишина. — Мы можем сегодня подвести кое-какие итоги. В последний раз собирались мы с месяц назад. Вы все это собрание помните. Плохое было собрание… кое-кто поднимал на нем голос и даже получал поддержку… кое-кто, кому не место среди нас.

Сзади крикнули:

— Называй имена…

— Назову в свое время. Речь сейчас не об этом. А многие ли из вас сумели заглянуть тогда в самую основу? Я не спорю, причин для недовольства было много… и со снабжением было неладно, было плохо с жилищами… Все это правильно. Что же мы сделали? Мы создали рабочую бригаду, чтобы она боролась за улучшение снабжения. Добилась она чего-нибудь? Добилась. И в кооперации кое-что порасчистили… и снабжение улучшили… и овощей достали. Значит, своими же рабочими усилиями кое-чего мы достигли. Пойдем дальше. Жилище. Кто еще месяц назад шумел, не верил… говорил — не дело ловца самому себе строить жилище? Были такие? Были. Вы, мол, советская власть, одно, а мы, мол, другое. А когда мы своими же руками для своей же нужды, для своих же семейств бараки в три смены в ударном порядке построили… плохо вышло? Чьими руками мы свое рабочее дело строим, товарищи?