Три повести

Облик, который в подробностях восстановил Головлев, какими-то отдаленными своими чертами совпадал с этим обликом… на самом деле, не именно ли калмыцкое, степное, скуластое было в этом человеке? А ведь именно калмыцкое каппелевское войско разоружали они в Никольске-Уссурийском. Как бы просвечивающей географической сеткой прошлое еще покрывало этот берег. Борьба с отсталостью, борьба за то, чтобы поднять, промышленно его вооружить. Тысячи могил, наскоро засыпанных в распадках и на склонах сопок, — он сам шел этой дорогой, сам хоронил, набивал плечо отдачей от винтовки, сам восстанавливал, сам заново строил… а здесь все еще гнездился кто-то, высматривал, срывал работу…

Он открыл знакомую с детства калитку. Даже скрип ее остался прежний, как в детстве. Он вошел в дом. Шипел примус, сестра готовила завтрак. Старший племянник был у товарища. Младший пересыпал песок возле грядок. Ксения обрадовалась брату в своем одиночестве.

— Где же ты пропадал? Хочешь чаю… может быть, кофе?

Он сел.

— Нет, спасибо. Я завтракал. Как ты живешь?

Она развела худыми руками.

— Как видишь.

— Ну все-таки хорошо живешь, мирно?

— По-семейному живу, Алеша.

Она была все еще миловидна в своем утреннем платье с цветочками.

— Муж не обижает?

— Все мужья одинаковы. Да и забот немало… даже нельзя осуждать.

Ему стало жаль ее. Стародавняя женская судьба. А были задатки… могла бы увидеть не только пеленки и примусы.

— Муж на службе?

— Уехал.

— Куда?

Сразу как-то завяла основная цель его приезда.

— В инспекцию.

— Далеко?

— Вероятно, к Посьету. Он тебе нужен?

— Да… хотел побеседовать. Говорят, он толковый человек. Не перешел бы он на другую работу?

Она покачала головой.

— Навряд ли. У него есть сейчас виды… может быть, мы уедем в Дайрен.

— Вот как! Это зачем же?

— Открывают представительство.

Ей хотелось поговорить с ним искренне. Конечно, отошел он за эти годы, но все-таки был он — брат, и вместе они росли в этом домике.

— Разве в Дайрене открывают представительство?

— Да, говорят. А он знает языки, — добавила она не без гордости.

— Да ну… какие же?

— Знает китайский.

Он помолчал.

— Ты довольна?

— Как сказать… разумеется. Все-таки интересно. А Владивосток поднадоел… Я сварю кофе.

— Нет, не хочу кофе. — Он прошелся по комнате. — Когда же он успел изучить китайский язык? — спросил он мельком.

— Еще в Забайкалье…

Он усмехнулся.

— Все-таки чудно́… в детстве мы росли с тобой вместе, а теперь я даже не знаю, кто твой муж, откуда родом… как ты его встретила… ничего не знаю.

— Ну, это давняя история, Алеша. Встретила, как все девчонки встречают… разве тут запомнишь. Казался не похожим на всех… ну и всё.

Она прищурилась, словно вызывая в себе давний образ.

— А ведь в нем, наверное, монгольская кровь…

— В нем не монгольская… в нем бешеная кровь. Когда вспылит, он может убить человека.

— Бил тебя? — поинтересовался он.

— Нет, меня не бил.

Он решил — бил. Бил эту бледную, безропотную жену. И детей, наверное, называл щенками.

— Бешеная кровь не определение… и русский может быть бешеным. Все-таки он монгол или бурят, что ли… он никогда тебе не говорил?

— Степи он любит, — ответила она задумчиво. — Конечно, есть у него это в крови. Говорят, он на калмыка скорее похож… и ребята вот в него тоже… ничего от меня не взяли. И такие же упрямые, с норовом… характеры уже образуются.

— Живешь с мужем, имеешь детей и даже не знаешь, кто он… эх, ты! — Он прошелся и хлопнул ее шутливо по лбу. — А видишь ли, все-таки прежде чем приглашать человека, хотелось бы лучше его узнать. Он ведь в армии был?

— Да… — сказала она неуверенно.

— В царской?

— И в царской.

— Офицером?

— Должно быть. Я никогда не спрашивала.

— А зачем он из Забайкалья в Приморье приехал… в ту пору ведь и поезда не ходили, и вообще заворошка была?

— Ты точно допрашиваешь…

— Ну, вот еще… бабье рассуждение. Не желаешь, могу не спрашивать. Я в твоих же интересах.

— Я бы очень хотела, чтобы вы поближе познакомились, — сказала она успокоенно. — Он не плохой человек… конечно, со странностями. Скрытный. К людям относится подозрительно. Но у него было тяжелое детство… он рассказывал, как его бил отец. Потом он бежал из дома.

Он слушал ее рассеянно.

— У тебя нет его карточки?

Она улыбнулась.

— Нет. Как глупо, что мы ни разу не снялись. Все не до того. Да он и не любит сниматься. Раз только я его уговорила сняться с детьми.

Она порылась на столе в альбоме и нашла карточку. Это был бледный чахлый снимок уличного фотографа на Семеновском базаре. У скуластых детей были выпучены глаза. И сам он с запавшими узкими глазками деревянно сидел между ними. Позади был южный полотняный пейзаж с морем и пальмами.

— Впрочем, свари кофе… я выпью, — сказал он вдруг.

— Ну вот… ведь я предлагала.

Она готовно засуетилась. Он приоткрыл альбом и сунул снимок в карман.

— Ты уж извини… настоящего кофе нет. Приходится пить такой.

Он пил, похваливал кофе. Пришел малыш, смотрел на него исподлобья. Он протянул ему сахару. Малыш не взял. Была у него отцовская недоверчивость к людям. Свияжинов допил кофе.

— Приходи, Алеша… не пропадай. — Сестра провожала его.

— Приду.

Со знакомым скрипением захлопнулась калитка за ним. Он шел насупленно. Ему было страшно от мысли, что вдруг он окажется прав в своем провидении.

Он спустился по улице и разыскал учреждение, где служил Алибаев.

— Мне нужен заведующий личным составом. — Он достал свой горкомовский мандат. — Тут встретилась надобность… учет специалистов.

В личном деле Алибаева лежала старательно заполненная анкета. Была она излишне подробна. Только на некоторые вопросы он отвечал глуховато. Работал в Забайкалье сначала доверенным фирмы… после революции — инструктором по пушному делу. В царской армии служил в должности писаря в Забайкальской казачьей дивизии. После демобилизации был отправлен в Тюмень. Работал в переселенческом управлении. Из Тюмени возвратился на промысла по Амуру. Гражданская война застала в лимане Амура. Два года был отрезан. В Николаевске-на-Амуре попал в восстание Якова Тряпицына. Был приговорен японцами к смерти. Удалось скрыться. Жил у гиляков в стойбище Тыр. Затем вернулся в Хабаровск. Захотелось поближе к морю. Переехал во Владивосток. Здесь женился. Дальше шло перечисление служб.

Три дня назад Алибаев уехал в инспекцию. Катер должен вернуться наутро.

…Долгий день. В витрине уличного фотографа на Семеновском базаре выставлены остолбеневшие плоские лица. Моряки в классических позах берегового содружества. Ветерок гнал пыль между рядов уже пустого базара.

Катерок с Алибаевым возвратился не утром, а в ночь накануне. Попутный свежий ветер подгонял его от Посьета. На море развело волну. И не к обычной стоянке возле морской пристани причалил он, а возле самого ковша с его мешевом кунгасов, катерков и шаланд. Лестница круто вела по откосу в город. Луну затянуло. Погода портилась. Даже на Миллионке уже погасали огни. Лицо его горело от ветра. Алибаев одолевал крутизну. Он не торопился. Ветряная тьма покрывала улички. Окна дома были темны. Он не стал открывать скрипучей калитки, а пролез в щель от недостающей доски забора. Все спали. Он поцарапал по стеклу. У жены был привычный чуткий сон — дети приучили к полусну. Тотчас забелело, она подошла к окну, всматриваясь.

— Это я… открой.

Тепло и мирно пахнуло детской.

— Как это ты ночью…

— Управился раньше, да и ветерок подгонял. Всё в порядке?

Он поцеловал ее в лоб.

— В порядке. — Она зажгла свет. — Да… был брат, Алексей. Хотел тебя видеть. Говорил про какую-то службу.

— Про какую службу? — спросил он подозрительно.

— Не знаю… и вообще интересовался тобой. Я бы хотела, чтобы вы подружились. — Она села с ним рядом на диван. От него еще по-морскому пахло свежестью. Она прижалась к нему. Даже как-то по-новому ощутила она его сильное широкое плечо. — Ты знаешь, как странно, Миша… я подумала сегодня — ведь мы никогда не снимались вместе. И даже ребят малышами не сняли.