Три повести

— А если бы я согласился вернуть то, что получил? — сказал он вдруг. — Знаете ли, и не получал, и не участвовал.

Ему так и захотелось, страстно, взволнованно захотелось вернуть эту тысячу иен, которую получил он от Алибаева.

— Вы получали за работу, — ответил Алибаев жестко. — Следовательно, они принадлежат вам, и никто их у вас не возьмет.

— Знаете ли, очень прямолинейно… очень прямолинейно все это.

— Как на войне, — так же жестко и коротко сказал Алибаев. — Ведь не в бирюльки же мы с вами играли… знаете, как это называется на языке закона? Экономическая контрреволюция. Статья пятьдесят восемь.

Или он запугивал, или действительно был немилосерден, жесток — этот полувоенный монгольского облика человек. Нет, не было уже и не могло быть прежнего спокойствия. Море бестолково плескалось, и только белохвостый орлан безмятежно парил над ними в высоте. Вероятно, принимал он их, лежащих на бережку, за каких-то двух черепах или полозов.

Наконец-то возвратились с грудами кислого мелкого винограда жены с детьми. С трудом и без вкуса он жевал пирожок. Пароход должен прийти только к вечеру. Значит, весь день лежать, таскаться по острову, набивать оскомину виноградом… и даже морской техникум поблек, выветрился. Они были плохо настроены, эти всегда недовольные, всегда прокисшие мужья. Даже дети не радовали их, и равнодушно, как на лишнюю тяжесть, глядели они на корзинки с виноградом. Только в шестом часу вечера кончилось это бесцельное и томительное странствование по острову. Пароходик пришел переполненный. Они втиснулись на палубу и растеряли друг друга. Впрочем, и не искал Иевлев своего спутника. И во Владивостоке не торопился сойти, давая схлынуть пароходной толпе.

Мальчики бежали впереди. Алибаев одолевал гору.

— Вечером мне придется побывать у Калюжного, — сказал он жене. — Я обещал к заседанию подготовить материалы.

Даже в выходной день он не мог остаться дома. Опять предстояло ей провести вечер одной. У нее выработалась привычка покорности. Бледноватой, незаметной подругой была она этому человеку. Она накормила ребят, вымыла им ноги, стала укладывать. Алибаев писал. Когда начало смеркаться, он вышел из дома, опять спустился по улице вниз. У кинематографа горели огни. Гуляющая толпа неторопливо шаркала подошвами. Он пересек улицу и погрузился в темноту знакомых крутых уличек. Дважды-трижды прошел он не спеша мимо всех этих вывесок обувщиков и дантистов. Гигантская челюсть на вывеске белела клавишами зубов. Уличка была пуста. Наконец Алибаев перешел на другую сторону и позвонил у подъезда. Не с обычной поспешностью открыли ему в этот раз. Он вошел. Совсем незнакомый, но такой же учтивый, присвистывающий, кланяющийся человечек стоял перед ним.

— Мне нужен доктор…

— Я — доктор, — сказал человечек по-русски, — только сегодня уже поздно немного.

Он выжидательно втянул струйку воздуха и поклонился.

— Мне нужен доктор Чан-Себи, — сказал Алибаев недоуменно.

— Чан-Себи уехал… в Чосен уехал, — ответил человек, кланяясь.

— Он уехал в Корею?

— Уже давно… уже неделю уехал в Чосен. — Человек втягивал воздух и лгал. Глаза его улыбались, учтиво-непроницаемые, знакомо никогда не пускающие в себя глаза. — Пожалуйста, завтра утром… пожалуйста.

Он делал меленькие движения, оттесняя посетителя к выходу. Да и оставалось одно — попятиться, скрыть свое изумление и выйти. Еще раз учтиво и как бы издевательски поклонился ему человек на самом пороге и закрыл дверь. Зубы на вывеске белели в самодовольном оскале. Уличка была темна. Алибаев медленно перешел на другую сторону. Что произошло? А, очевидно, нечто произошло. Иначе так мгновенно не исчез бы этот доктор. Иначе не появился бы словно ничего не знающий, непроницаемый его заместитель. Тишина улички была нарушена. Алибаев прошел ее до конца и оглянулся. Никто не шел за ним. Тяжелая испарина липко покрывала все тело. Он вытер лоб. Проклятый город. Проклятый климат! Лоб опять мгновенно намок. Вечерняя толпа по-прежнему шаркала подошвами. Выкидывая искры и дым, прошел паровоз под виадуком Уссурийской дороги. Не проглядел ли он, Алибаев, чего-то, не изложил ли уже где следует их разговор сегодняшний тупой и неподатливый собеседник? Он шел бесцельно и вытирал лоб. Испарина душила его. Новые решения возникали и тотчас же потухали. Достаточно выдернуть одну только ниточку, чтобы распалась вся эта с таким сложным усердием сотканная ткань. И здесь никто не будет щадить другого… а валиться будут, как сосны, во всю длину, разбивая других на пути. Улицы казались теснинами. Чужая равнодушная толпа была занята своими делами и отдыхом. В городском саду играл духовой оркестр. Трубы были басовиты и как бы сыто отрыгивали. Скрытные, ненадежные, таинственные люди. У них круговая порука… а здесь только оглядывайся, только ожидай удара!

Мокрый, с тяжело бьющимся сердцем он возвращался домой. Какие-то новые решения все же возникли, получили очертания. Наконец он был дома. Утлый дом, утлая судьба. Провинциальные огурчишки и дыньки на грядках. Жена не спала. Он вошел в дом и оглядел привычное жилище. Но даже кроватки мальчиков не пробудили в нем ни одного чувства. Он не испытывал ни сочувствия к ним, ни сожаления. Пиджак противно намок под мышками. И рубашку надо было сдирать, как компресс.

— Завтра с утра придется уехать, — сказал он коротко. — Надо обследовать базы. Приезжает комиссия из Москвы.

Она спросила:

— Надолго?

— Дня на три. Ты приготовь мне на дорогу чего-нибудь… хлеба там, сахару.

Не раз уезжал он в эти трехдневные и недельные поездки. Сваливались московские ревизии. Он не лег, а остался за своим столом. Жена уснула и проснулась в первом часу. Он все еще писал, перечеркивал, рвал какие-то бумаги, выдвигал ящики. Наконец башмаки его стукнули о пол. Он лег, подвинулся к ней и обнял ее.

— Всё дела и дела, — сказал он с непривычной нежностью, — даже поговорить с тобой как следует не остается времени… да и мальчишек пора учить. Вырастут неучами.

Она ждала, что он скажет еще. Но он ничего не сказал. Рука, обнимавшая ее плечо, тяжелела. Рот открывался. Он спал.

В седьмом часу утра, наскоро все собрав и простившись, он вышел из дома. Она вспомнила, что даже не успела спросить, в какую он сторону едет: к Посьету или к Находке? Но его башмаки уже торопливо стучали по мосткам тротуара.

XVIII

Так егерю и не пришлось искать след. И без него уже давно ухватили, вытягивали звено за звеном цепь, и без него наполнялись истинным своим смыслом иероглифы. Признаваясь во всем, Головлев показал, что есть и иные, знающие побольше, чем он. Однако продолжают они благополучную жизнь, а он должен за них отвечать. Так всплыл бывший штабс-капитан из разведывательного управления Каппеля. Только ни его имени, ни места службы и жительства Головлев не знал. Знал он лишь его не то калмыцкий, не то бурятский облик и то, что жительствует он во Владивостоке. Были и двое других, тоже скрывших своё каппелевское прошлое, но слыхал он, что оба успели бежать и находятся в Корее.

…Прямо с пристани Свияжинов направился к дому сестры. Некая сложная догадка вырастала из головлевского признания. Откуда пришел во Владивосток Алибаев? Даже в первый день своего возвращения Свияжинов ощутил отчужденность, недружелюбие этого человека. Тогда объяснил он себе это боязнью, что останется Свияжинов в их тесном доме, стеснит семейный порядок жизни. Но в памяти подбиралось сейчас и другое: память сохранила давний алибаевский облик. Откуда пришел он тогда в развороченный, еще не остывший Владивосток? Почему перекинуло его именно в эту горячку из Забайкалья? Все тогда было еще неверно и смутно: и обладание этим городом, и молодые неокрепшие силы, и возможность новых вторжений, и горячий след оккупации. Впрочем, в те годы не слишком пристально останавливался он на многом. Сестра по-девчоночьи выскочила замуж за случайного человека, — он не одобрял тогда этого и только как-то мельком невзлюбил с самого начала полумонгольского вида, гораздо старше Ксении, Алибаева.