Три повести

— Сколько тебе лет? — спросил он Ирину. — В Харькове нет уличных женщин. Это очень плохо. Уличные женщины должны быть во всех городах.

Он выпил чаю и ушел. Он вернулся через день в тот же час.

— Вы хорошо напоили меня тогда чаем. Я скучаю по дому — я буду к вам приходить, — пообещал он. Его глаза по-прежнему были в странной поволоке, которая делала их потусторонними. — Почему вы нигде не работаете? — спросил он Ирину. — Вы не хотите работать у немцев?

— Она начинает работать в карточном бюро, — ответила Вера Петровна поспешно.

— Надо всех расстрелять, кто не хочет работать с немцами, — сказал он медленным тугим языком. — Германия должна выиграть войну.

Его огромные руки с плоскими ногтями лежали на столе. На нижнем суставе пальцев рыжели длинные волосы. Он, казалось, с удовлетворением смотрел на свои руки, как смотрят на надежное оружие. На этот раз ему понравился фарфоровый чайник, и он взял его с собой. Он стал приходить через день. Он садился за стол и ждал чаю. Вера Петровна спрятала все вещи, которые могли ему понравиться. Но он унес даже ножницы: они оказались нужны ему для стрижки ногтей. Ужас от его регулярных приходов наполнил постепенно жилище. Однажды, когда Ирины не оказалось дома, он остался ее ждать.

— Вы должны быть довольны, что я нашел себе женщину. Иначе бы вам не уцелеть, — сказал он, когда она вернулась.

Его губы не покривились в улыбке — он дал понять, что под шуткой скрывается истина. Вера Петровна едва удержалась, чтобы не плеснуть ему в глаза кипятком: если бы не дочь, она бы сделала это. Ее собственная жизнь казалась ей конченной.

Страшная зима надвигалась на город. Немцы отпраздновали рождество. Из Германии шли коробочки с маленькими искусственными настольными елочками. Вторичный сбор подарков — «кампания зимней помощи» — намечался на конец января. Накануне Нового года эсэсовец, посещавший их, исчез. Соседка, уже знавшая его, видела, как он уходил куда-то с батальоном по дороге на Белгород. Зима обещала быть лютой, в конце декабря установились морозы, каких не запомнили даже старики. Смерть, подготовленная осенними месяцами, стала гулять по домам. По вечерам жившие в соседних квартирах сходились в кухоньке Веры Петровны. Фитилек в плошке чадил. Все жались поближе к огню печурки: аккуратно распиленные Ириной и Раей филенки зеркального шкафа лежали горкой у печки. Они горели споро с приятным запахом лака. Каждый вечер, сходясь у огня, все начинали щупать себе ноги. Самое страшное было, когда на месте, нажатом пальцем, оставалась беловатая вмятина. Цингу сопровождала смерть. В январе умерла соседка, вдова профессора Стукова. Она даже не умерла — она просто погасла, как гаснет пламя свечи, которой не хватило кислорода. Ее несколько дней выжидали хоронить, чтобы похоронить сообща с умиравшим внуком Сережей.

Когда было получено разрешение на похороны, Ирина пошла в бюро похоронных процессий. С жемчужными подстриженными усиками, чтобы казаться моложе, там сидел старик-немец.

— Гроб и процедуру могут получить только те, кто работал в немецком предприятии. Нужна для этого справка, — сказал он, приглядываясь к Ирине. — Впрочем, я бы мог облегчить вам это, барышня… отчего бы вам не поступить работать ко мне? — Его розовые щечки стали румянее. — Вам было бы у меня отлично, могу вас уверить. Мне нужна помощница, молоденькая и хорошенькая при этом…

Ему показалось, что она медлит уйти. Он отодвинул креслице, в котором сидел. Тогда она с такой силой захлопнула дверь, что, сразу откинувшись, он едва не опрокинулся с креслом.

Стукову и Сережу хоронили сообща. Неделю спустя умерло еще двое детей в соседней квартире: дети умирали просто, никого не тревожа. Час назад они еще улыбались и даже ели лепешки, — к вечеру они затихли, точно их загасили. В январе, когда на базаре стало невозможно продать или обменять что-либо из вещей, Ирина и Рая в первый раз решились идти за Полтаву. Сизый иней дрожал над степью, начинавшейся сейчас же за Харьковом. Женщины шли сообща — их было почти шестьдесят: некоторые несли с собой грудных детей, которых не на кого было оставить. От слабости и голода одна за другой присаживались сбоку дороги: те, кто мог двигаться, торопливо проходили мимо, не оглядываясь, — они боялись увидеть то, что угрожало и им. К утру замерзших заносило снежком: они оставались в тех же позах, в каких присели отдохнуть на минуту. Пшеницей, которую удалось за Полтавой достать, жили втроем целый месяц. Подспорьем к пшенице были отруби: они мастерили теперь спичечные коробки. За сто коробок давали стакан отрубей.

Однажды ночью при свете коптилки Ирина увидела: убедившись, что девочки спят, мать щупает себе ноги. Она нажимала на них пальцами, и белые вмятины не заполнялись. В доме была цинга. Утром тайком от матери Ирина пошла выменивать последнюю лучшую пару обуви. Она выменяла ее на двадцать стаканов пшена. На Сумской улице два немецких офицера стояли возле кафе с вывеской «Заходи еще». Одному из офицеров Ирина понравилась.

— Ты… маленькая, — сказал он ей. — Можешь получить чашку кофе и пирожное.

Она прошла мимо, как бы не поняв, что он обращается к ней. В окнах кафе были выставлены пирожные с кремом. Она ускорила шаг: больше всего она боялась, что у нее отнимут пшено. Внезапно печальный трубный звук раздался в морозном воздухе: в зоосаде ревел от голода слон. Она видела не раз, как лани ощипывали с деревьев замерзшие листья. Зебра с поврежденной ногой одиноко стояла у решетки: в ее глазах, казалось, были слезы. Однажды, не удержавшись, Ирина протянула ей кусок хлеба. Животное благодарно мягкими губами сжевало его с ее ладони. У Ирины осталось ощущение, что зебра поцеловала ей руку. К февралю последние звери погибли. Дольше всех, настойчиво сопротивляясь неизбежной гибели, держался слон. Он погибал долго, сломленный голодом. Уже после того, как он погиб, Ирина пришла взглянуть на его все еще могучее тело. Серая кожа плотно облепила его костяк; хобот, лежавший на земле, был отогнут кверху; маленький треугольник мохнатого рта открыт: казалось, только теперь слон признался, что погиб от голода. До этого, гневно расхаживая и трубя на весь город, он как бы возвещал возмездие.

Только месяц спустя узнали о гибели согнанных в бараки возле Тракторного завода. Они были расстреляны в январе и свалены тысячами в противотанковый ров. Те, кто смог, убежал; среди бежавших оказался Левка-сапожник. В его черных курчавых волосах были теперь толстые, как струны, седые нити. Он появился перед вечером, одетый в остатки какого-то странного желтого, видимо, некогда противоипритного костюма. Он принес Ирине короткую предсмертную записку от Аси:

«Я надеялась быть счастливой, — этого не случилось. Если Берта уцелеет, позаботься о ней. Мне больше некому писать — все мои близкие здесь. «Прощай, и если навсегда — то навсегда прощай», — помнишь, как сказано у Байрона?»

Но и Берты, и всех близких Аси — никого уже не осталось в живых.

Теперь, год спустя, казалось странным, что все это можно было пережить. Уставшая душа притупилась. Но вместе с тем новую сноровку к жизни приобрел человек. Не в первый раз уже ходили они пешком в Полтаву. Не в первый раз голодали. Не в первый раз заготовляли на зиму топливо, научившись разбирать по ночам сараи и заборы и даже накаты в полуразрушенных домах. Не в первый раз бежали они мимо рынка, спасаясь от облавы, изучив все пустыри и проходные дворы. Вторая немецкая зима простирала крыло смерти над Харьковом. Но теперь они научились бороться.

Завершив благополучно обратный путь из Полтавы, девушки надеялись, что вторую зиму выжить все же удастся. Но все сложилось иначе.

Три дня спустя после их возвращения с Макеевым (Ирина видела его раз на улице, но подойти не решилась) Рая понесла сдавать очередную партию изготовленных спичечных коробок. Кустарная мастерская, куда она сдавала коробки, находилась в другой части города, на окраине, по дороге на Баварию. Она вышла рано, сдала коробки и торопилась назад, неся полученный взамен мешочек с отрубями. Рынок, опасный из-за ежедневных облав, она обошла стороной. Здесь через замерзшую реку была протоптана тропинка, круто поднимавшаяся на снежный откос противоположного берега. Рая спустилась на лед и перешла реку. Над самым откосом низко лежало белое зимнее небо. Какая-то старушонка тащила впереди мешок со щепками. По временам она стонала, почти лишенная сил. Рая медленно пошла за ней следом. Ее измученная за страшный год душа казалась теперь ей старой и все испытавшей. Какие еще испытания могли поразить ее или ужаснуть? Все близкие, с которыми проделала она путь отступления, были убиты. Родители затерялись и тоже, вероятно, погибли. Тот летний берег Буга, когда в порыве смятенного чувства сняла она с себя медальон и отдала его Соковнину, казался ей далеким, как детство. Она забыла даже черты этого человека, к которому тогда испытала привязанность. Она помнила только ночную грозу, и вспышки молний, и разрывы бомб, и сильную мужскую руку, к которой она прижималась. Почти год она вынуждена была скрывать свое настоящее имя. Веру Петровну она полюбила как мать. Но будущее было темно, и она не знала, хватит ли у нее душевных сил дождаться этого будущего. Только ночью, наедине с собой, она плакала. Днем она старалась казаться примирившейся со всем.