Право на риск

Надо отдать должное, Догмаров через несколько дней в совершенстве овладел всеми методами обращения с примусом. Навряд ли хоть одна из домашних хозяек обращалась с этим «чудовищем» с таким почтением и осторожностью.

После «ликвидации загорания» с час провозились у раций — всеволновой, вышедшей из строя, у длинноволнового «Баяна» и «Разлуки». Тем временем Шекуров и Тимофеев осматривали двигатели корабля. Догмаров, «разжалованный в дворники», поочередно всеми видами щеток, скребков и метелок неистово скреб крылья самолета, очищая его от снега и сосулек. Появилось солнце, и вычисления показали наши новые координаты — 89°20′ северной широты и 93°15′ западной долготы.

За обедом, припозднившимся из-за пожарного учения, только и разговоров было что о дрейфе. Нас сносило в сторону Земли Элсмера, находящейся несколько западнее Гренландии.

— Браточки, — любовно взывал Матвей Ильич, — поймите — земля, настоящая, не дрейфующая, как эта хлябь! — и он щедро добавлял борщ в общую миску.

Кто-то заикнулся о возможной эвакуации обратно на остров Рудольфа, потому, мол, что нас бросили здесь. Командир стукнул ложкой по краю миски:

— Товарищи! Мы здорово устали, но сдавать нельзя! Мы найдем лагерь. То, что нам поручили, выполним. Груз будет у Папанина. Наш долг — победить! Ясно? Все разговорчики об эвакуации, о недоверии к способностям товарищей, технике буду рассматривать как проявление паники… — И добавил тихо, спокойно: — Со всеми вытекающими отсюда обстоятельствами…

Я никогда не смел, не осмелюсь обвинить никого из нашей тогдашней шестерки в малодушии, в отсутствии мужества. Я так же не поверю в полное благодушие во взаимоотношениях любой экспедиции, даже в группе туристов на воскресном пикнике. Никакой самый маленький коллектив не стадо, откровенное мнение каждого нужно и дорого, его необходимо принимать в расчет. Однако оно должно подчиняться общей задаче, пока не использованы все пути в достижении поставленной цели.

Когда речь идет о крайних ситуациях, человеку, не готовому на самопожертвование, в них нечего делать. Пусть всю жизнь как зеницу ока бережет он свое право умереть в собственной постели. Нельзя рисковать на пять, десять, тридцать процентов. Все или ничего.

Мне думается, самые смелые люди — это пассажиры. Пассажиры автобусов, поездов, самолетов. Они смелы по неведению и по доверчивости. Кто из пассажиров вошел бы в транспорт, заранее зная, что попадет в катастрофу? В таком случае можно порассуждать о теории вероятности и процентах риска…

Можно, конечно, и поскулить, когда пустоглазая возьмет тебя за шкирку…

Но не теряя достоинства!

Ведь право выбора, право на риск принадлежало тебе.

И нужно отдать должное Мазуруку. Он вовремя напомнил о долге и цели, ради которой мы оказались там. Можно найти сотни предпосылок, оправдывающих то или иное мнение в тех условиях: четырнадцатичасовая каторжная работа на расчистке аэродрома, отвратительная связь, подчеркивавшая нашу оторванность, недостаточное понимание действий командования, потому что мы не знали общей ситуации, различие в физической подготовке, индивидуальные особенности психики…

Мазуруку в те дни потребовалось такое напряжение всех духовных и физических качеств, какого наверняка не требовала самая сложная посадка.

А ведь путь отступления нам оставался открытым. Мы могли вернуться на купол Рудольфа. Что стоило нам перелететь на землю Элсмера? Груз к Папанину доставили бы другие самолеты. Не смогли бы сесть — сбросили тюки на грузовых парашютах. И этот вариант не исключался. Парашюты в экспедиции были.

Только как мы смели бы посмотреть в глаза товарищам?

Ведь мы не использовали еще и половины возможностей, чтобы выполнить задачу, не говоря уже о попытке пойти на риск!

После краткой речи командира никто больше не заговаривал о преимуществах дрейфа в сторону Земли Элсмера.

А мы с Ильей стали заново переживать неудачу Молокова и Спирина. Где они нас искали? Почему не нашли. Ведь координаты наши им хорошо известны. Правда, свои они на радостях забыли нам передать и сейчас.

— Черт те что! — бормотал Мазурук. — Судя по всему, нас разделяет каких-то сто пятьдесят километров. Но нас не нашли. Прикажете не верить солнцу, секстанту, часам?

— Мои расчеты верны.

— И все-таки нас не могут найти…

— Они не знают, где искать.

— Мы тоже.

Я промолчал. Мы действительно не ведали, где искать лагерь. Попробуйте сориентироваться, если вас ввели в круглую, без углов, комнату, усадили на вращающееся кресло и крутанули энное количество раз. А потом попросили: «Найдите левую сторону от входа». Но самого-то входа тоже не видно — дверь заделана заподлицо!

Все равно после удачного сеанса связи я ощущал такой невероятный подъем, что усталость не коснулась меня и на аэродромных работах. Я оттрудился шесть часов на расчистке и, свежий, бодрый, в двадцать два часа тридцать минут принялся вызывать на «Баяне» Диксон. Поблагодарив его за помощь, я попросил передать рации Рудольфа, чтоб они запустили радиомаяк тридцатого мая в одиннадцать часов двадцать минут, и опять затребовал координаты лагеря. Не зная их, мы и с самого распрекрасного аэродрома не знали, куда лететь.

Диксон ответил, что нам есть несколько радиограмм из Москвы. Илья Павлович разрешил принять, но покороче — берег аккумуляторы. Одна радиограмма была из «Правды» Догмарову. Редакция просила дать статью о нашем сидении. Вторая — поздравительная от жены Мазурука. Когда ледорубы вернулись с аэродрома, Козлов на радостях открыл нам свой секрет. Ему исполнилось в тот день тридцать пять лет. Мы решили достойно отметить юбилей Матвея Кузьмича, полярного летчика и прекрасного товарища.

Пока Козлов и Тимофеев орудовали на камбузе, подготовляя пиршество, а Мазурук занимался зарядкой аккумуляторов, я брал высоты светила. Пора было «подвернуть» и отмеченный флажками наш истинный меридиан. Начатая в шутку «игра» постепенно приобретала серьезное значение. По истинному меридиану мне удалось заметить и зафиксировать магнитное склонение, влияющее на показания компасов. При сравнении с прежними измерениями оно уменьшилось на двадцать градусов. Теперь понятие «юг» стало более четким, а не таким расплывчатым, как прежде. Приняв во внимание вращение льдины при дрейфе, магнитное склонение и наше расстояние от точки географического полюса, можно было отметить исправление, которое хотя и приближенно, но все-таки соответствовало долготе 93°15′ западного полушария.

Я пошел и подправил линию флажков. По случайности она отклонилась еще больше от направления взлетной полосы. Между ними образовался менее острый угол, что при отходе от аэродрома к лагерю Папанина могло помочь в ориентировании. Ведь никаких иных привязок на льдах мы не имели.

Шекуров тем временем все тщательнее проверял моторное хозяйство корабля, хотя, право же, мне с первого дня думалось, что лучше ухаживать за техникой невозможно. Догмаров сочинял статью для «Правды», насвистывая:

Но минорная песня, написанная, наверное, для езды шагом, звучала тогда в темпе аллюра.

Той солнечной ночью по московскому времени в лагере царило веселье куда более буйное, чем на загородных пикниках студентов.

Однако в тридцать минут пополуночи выйти в эфир не пришлось. Сгорел распределительный щиток рации «Баян». «Пияджо» совершил очередное черное дело. От его неравномерного вращения динамо выдавало то пониженное, то повышенное напряжение — и вот результат. Нам было слышно, как звал нас телефоном лагерь. Стромилон сообщал, что погода у них нелетная, и, назвав старые сроки связи, замолчал, пожелав спокойной ночи.

Веселье прошло. Товарищи побрели в палатки, а мы с Мазуруком снова «насели» на радиотехнику. Распределительный щиток «Баяна» был расположен под потолком фюзеляжа. Мне одному проверять приемник и в то же время копаться во внутренностях щитка было немыслимо. Илья Павлович взялся помочь. Он влез на металлическую банку с продуктами, а я определял напряжение высоковольтного коллектора внизу. Поддерживая плоскозубцами нужную деталь, он нечаянно коснулся контакта. Заискрило, и тело Мазурука со всего маху грохнулось на пол. Резко запахло паленым мясом.