Страница 3 из 25
Мовшович встал с колен, поднял Исаака, стряхнул с него пыль, отловил отроков, забавляющихся с ослом, и отправился из земли Мориа к шатрам своим, к племени своему и к жене Ксении с сыном ее единственным, сыном ее возлюбленным Исааком, кроме которого у нее, вопреки словам Господа, был он, Мовшович...
Около шатра Мовшовича на сухой земле, поджав под себя ноги, сидела его жена Ксения. На ее сухих щеках не осталось и следов от слез. Она уже давно поняла, что ее материнские дни закончились, что сына ее Исаака уже нет в живых, что муж ее, Мовшович, уже никогда не родит ей сына. Потому как у Мовшовича уже давно не стояло. И когда Мовшович подвел к ней сына ее единственного, сына ее возлюбленного Исаака, она упала на колени, поочередно обнимая колени мужа своего Мовшовича и сына своего Исаака. И высохшие глаза ее источали слезы.
Горели костры, лилось вино и сикера, в темное небо поднимался запах жареного мяса. И Мовшович вошел к жене своей Ксении. Ее костлявое тело подалось к нему навстречу, на висячих грудях набухли соски. Ноги, на костях которых не осталось плоти, раздвинулись, облысевший лобок выгнулся к члену Мовшовича. Но вялый член Мовшовича так и остался вялым. Сто десять лет было Мовшовичу, и простатиту его было восемьдесят. И сил у Мовшовича, чтобы войти в лоно жены Ксении, быть не могло... И острая жалость возникла в сердце Мовшовича к жене его Ксении. Жалость за позднего ее сына Исаака, жалость за то, что он чуть было не отнял его у нее, жалость за то, что часто уходил от нее к наложницам, оставляя одну в шатре, жалость за то, что он не может выполнить ее последнее желание.
И тут Мовшович услышал вздох, в котором ему почудились слова: "Соберись, Мовшович..." И член у Мовшовича сам собой зашевелился, стал расти в размерах, затвердел и вошел в жену Ксению. Обнял Мовшович жену и почувствовал, как кости ее обрастают мясом, как сжимают его бедра ее тугие ноги, как тянутся к его губам ее сочные губы. И мало стало Мовшовичу одного его члена, мало, чтобы возблагодарить жену свою за долгую и тяжкую жизнь с ним. И тогда каждый палец на руке его стал членом, и каждый палец на ноге его стал членом, и каждый волос на груди его стал членом, и даже во лбу член вырос. И всеми членами любил Мовшович молодую жену свою Ксению, и каждому члену его она нашла место в теле своем.
А за стенами ночь ханаанская дышала восторгом сладострастья. В шатрах мужья познавали жен, жеребцы в загоне громоздились на кобылиц, с ревом изливали в верблюдиц сперму могучие верблюды, кричали от страсти ослы. Каждый нашел себе каждую. Дрожала земля, стонала от наслаждения и наконец с освобождающим воплем выгнулась навстречу Господу, отцу и мужу своему.
Мовшович лежал на прохладной земле, отдыхая. Члены на его теле опадали, как увядшие лепестки роз. (Эта метафора напомнила нам, что когда-то в далекой юности Мовшович минут двадцать увлекался поэзией Серебряного века, чем и объясняются некоторые красивости в предыдыщей и последующей частях нашего рассказа.)
Итак, членоувядающий Мовшович лежал на прохладной земле, когда к его ногам подошла его чернокожая рабыня Суламифь и робко прикоснулась к последнему члену Мовшовича. Тот, как и следовало ожидать, к прикосновению отнесся индифферентно. То есть абсолютно никак. Не встал, короче говоря. Мовшович пытался вызвать в себе желание, но оно оглохло и не откликалось. Суламифь, волею судеб оказавшаяся чужой на земном празднике эякуляции, умоляюще смотрела на Мовшовича. Мовшович тяжело вздохнул, мягко положил ее на землю, раздвинул ей ноги и языком проник в ее тело. Суламифь благодарно вздохнула.
- Ты что, Мовшович, - раздался голос Господа, - совсем забылся?
Но Мовшович не отвечал, продолжая языком овладевать Суламифью. Это было чувство, совершенно не имеющее отношения к плотскому удовольствию, которое сопровождало Мовшович во всех его взаимоотношениях с женщинами.
- Перестань трахаться, - повысил голос Господь, - когда с Богом разговариваешь!
Мовшович ненадолго оторвался - и то только для того, чтобы ответить:
- Это не я, а ты разговариваешь, Господи! - И снова проник в Суламифь. Через минуту та коротко вскрикнула. Встал Мовшович, вытер губы. Встала и Суламифь. Потом она наклонилась к Мовшовичу, поцеловала ему ноги и новой походкой ушла в темную ночь.
- Так что ты хотел сказать, Господи? - тихим голосом спросил Мовшович
- Ты! - прерывающимся от гнева голосом сказал Бог. - Ты! Совершил один из самых страшных грехов! Ты совершил прелюбодеяние!
- Не горячись, Господи, - так же спокойно отвечал Мовшович, - это не прелюбодеяние. Это любовь к ближнему. Так что даже если я и совершил грех, то я искупил его благом... И ты, как Бог милосердный и правосудный, должен это понять.
Озадаченный Бог на время заткнулся. А потом согласился - В чем-то ты прав, Мовшович, - раздумчиво согласился Бог. - В одном ты заблуждаешься. Грех не уничтожается благом. Они живут в человеке вместе. Нераздельно, но неслиянно. Савл, стал Павлом, не умер. Он продолжает жить в Павле. И потом, в пучине времени, я буду судить Павла за грехи Савла и проявлю милосердие к Савлу за благие дела Павла. Так что и ты, Мовшович, будешь и наказан, и оправдан.
- Когда, Господи? - вежливо спросил Мовшович.
В ответ Бог загадочно усмехнулся и замолчал. А Мовшович, лежа на спине, продолжал смотреть в темное небо и слушать, как успокаивается возбужденная земля. И вдруг издалека послышался топот многочисленных коней и злобное "Ях-ха!" Крики неслись с востока, откуда обычно на землю Израилеву приходили беды. Мовшович попытался вскочить и броситься на выручку племени, но какая-то сила мягко прижала его к земле. И вот уже "Ях-ха!" проносится сквозь Мовшовича. Копыта коней швыряют его из стороны в сторону, комья земли бьют по спине и груди, засыпают глаза. Заныли тетивы луков, с легким шорохом в сторону шатров Мовшовича полетели стрелы. Со свистом вылетели из ножен короткие мечи. И вот уже Мовшович слышит треск распарываемых кож шатров, крики людей его племени. Сначала громкие и яростные, а потом стихающие и все более обреченные. И вот уже вспыхнули огни, в которых погибало племя Мовшовича, вот уже послышались предсмертные хрипы верблюдов, плач женщин, детей, среди которого затерялись голоса жены его Ксении и сына Исаака, сокращенно Костика. А Мовшович все также лежал на земле, не имея сил подняться. Он смог встать только тогда, когда над остатками рода встало солнце. Мовшович побрел к развалинам собственной жизни. Он стал искать своих среди многочисленных трупов племени. Жену свою Ксению он нашел лежащей на спине. Из влагалища ее торчал меч, на ссохшейся груди лежала отрубленная голова Исаака. Правая рука Ксении закрывала мертвые глаза сына. Туловище его валялось неподалеку. Мовшович осторожно освободил голову Исаака из рук Ксении и приставил к туловищу. Потом вынул меч из влагалища, поцеловал кровь жены своей, обтер меч о полу хламиды и заткнул за опоясывающую ее веревку.
Весь день стаскивал Мовшович людей племени своего в одно место. Только Суламифи не нашел. Туда же он стащил лошадей, верблюдов, ослов и приплод их. А потом накрыл мертвый холм кожей шатров и поджег. Зловонный дым поднялся к нему. Три дня горел погребальный костер, и три дня Мовшович недвижимо стоял около костра. А потом последние дымки растаяли в жарком воздухе, и на месте рода Мовшовича остался невысокий холмик пепла. А потом с гор ливанских потянул ветерок и развеял последние остатки верблюдов Мовшовича, лошадей и ослов Мовшовича, жены его Ксении и сына его Исаака, сокращенно Костика.
- Ну что, Господи, - поднял Мовшович глаза в небо, - наказание твое я получил. Не мне судить о соразмерности греха и наказания. Все в твоих руках, Господи... А каково же будет твое милосердие, Господи?
Но Бог молчал, Только издалека, с запада, из пустыни, где не могло обитать ни одно живое существо, послышался топот. Мовшович даже не стал вытаскивать меч. Ну убьют его, ну и что?.. Раз и навсегда пресекся род Мовшовича, и его смерть ничего не добавит к бесконечной безнадежности факта.