Страница 42 из 44
Враг показался на рассвете, причем именно с той стороны, откуда мы его ждали: немцам, видно, уже не до осторожности. Около роты гитлеровцев, выйдя из жидкого лесочка, двигались к шоссе по узкой, вымощенной белым камнем дороге. Подпустив врага ближе, мы по команде открыли огонь.
Неровный строй рассыпался, гитлеровцы попадали наземь. Высокий немец, до этого шагавший впереди роты, лежа на земле, привязал носовой платок к автомату и стал размахивать им, как белым флагом. Видать, эти навоевались досыта. Они даже не пытались оказать сопротивление, хотя нас было намного меньше.
— Прекратить огонь! — скомандовал капитан.
Он спустился с бугорка к немцам. Пока шли переговоры, Рая нервничала, сердилась:
— О чем они там совещаются? Полоснуть по гадам очередью — и конец.
Не раз она рассказывала мне, сколько знакомых ребят-разведчиков похоронила, а когда мы с ней мылись в бане, я видела шрамы на белом, молодом теле Раи. Можно было понять ее ожесточение.
Побросав в кучу оружие, гитлеровцы сдались в плен. Автоматчики повели их в штаб полка. Мы с Раей вернулись в дом к перепуганной близкой стрельбой Серафиме Федоровне.
На следующий день приехали штабные офицеры, стали уговаривать нас пойти на канцелярскую работу в один из отделов штаба танковой армии. Война кончается, пора осваивать мирные профессии. Ни я, ни Рая, ждущая вызова в свою часть, вовсе не обрадовались этому предложению. Я просила направить меня в родную 21-ю дивизию. Но где ее искать в канун грандиозного сражения, когда бесчисленные части отовсюду стягиваются к вражеской столице?
Серафима Федоровна уговаривала меня ехать вместе с нею; в штабе армии дело найдется для всех. Война еще идет, в бою нередко и писарям приходится браться за винтовку. У меня же она не простая, снайперская.
Я согласилась еще и потому, что знала: танкисты первыми ворвутся в Берлин, значит, я скорее найду своих. Снайперам найдется работка во время уличных боев.
Мчимся по бетонированной автостраде, она такая ровная и широкая, что летчики используют ее как взлетную полосу. По бокам шоссе мелькают чистенькие, крытые черепицей фольварки, перед домами — липы, почки на ветвях набухли, как кулачки. Проезжаем разрушенный воздушными бомбардировками город, готические шпили торчат среди развалин, как обглоданные кости. (Вот и обрушилась война на головы тех, кто поднял меч! Но разве сравнить это со сплошной зоной пустыни, которую оставляли после себя орды современных гуннов?!)
Навстречу тянется бесконечная колонна пленных, наш водитель замедляет ход. Несколько автоматчиков конвоируют в тыл чуть ли не полк разоруженных гитлеровцев. (А наших военнопленных вели под усиленной охраной, с собаками, натасканными на поимку людей. И безжалостно пристреливали тех, кто не мог идти.)
— Что, фриц, отвоевался? Гитлер капут? — кричит, свесившись через борт машины, на которой мы едем, веселый боец.
Среди пленных преобладают пожилые фольксштурмисты, безусые юнцы из гитлерюгенда, но есть и кадровые солдаты. Эти бредут, опустив голову, не желая, а может, не смея смотреть нам в глаза. Через несколько километров их ждет привал, походная кухня с горячим обедом, ночлег под крышей. (А наших гнали по трое суток без пищи, с ночевкой на мерзлой земле, морили голодом и холодом в страшных лагерях смерти. Мы видели эти живые скелеты в полосатых арестантских куртках, под которые несчастные для тепла набивали бумагу, солому, листья.)
Многое вспомнилось, пока машина мчалась к маленькому немецкому городку, где разместился штаб танковой армии.
Нас с Серафимой Федоровной поселили во флигеле зажиточного бюргерского дома. Деревянные, с резными спинками кровати, пуховая перина, в которой тело непривычно утопает, гардины на окнах, кафельный пол в ванной. (А я охотно сменяла бы весь этот комфорт на жердевые нары в землянке, только бы снова оказаться среди подруг.)
Через город шли и шли толпы вчерашних невольников, освобожденных из концлагерей советскими воинами. Люди размахивали самодельными флажками — французскими, польскими, датскими, еще не знаю какими, распевали свои песни и нашу «Катюшу», на перекрестках плясали с бойцами. Как не похожи эти счастливые худые лица, горящие радостью глаза на вытянутые, хмурые физиономии бывших господ, еще вчера претендовавших на титул завоевателей мира!
Первый день работы, когда мне пришлось переписывать и подшивать штабные бумаги, тянулся бесконечно. Неловко чувствовала я себя в офицерской столовой: денег у меня не было, на передовой привыкла обходиться без них, и за обед расплачивался лейтенант, мой непосредственный начальник. Неужели это надолго?
Я обрадовалась, когда штаб танковой армии Катукова перебазировался на новое место, под Берлин.
«Отгремев, закончились бои…»
В дни штурма немецкой столицы девушкам-снайперам пришлось сменить специальность. Маршал Жуков, решив ослепить врага перед ночной атакой, приказал стянуть на узкий участок фронта все имеющиеся в наличии прожекторные установки. Девушки быстро освоили новую профессию.
Тысячи прожекторов в назначенный час ударили по вражеской обороне. Именно ударили, так нестерпим был в ночи блеск искусственных солнц. Пока фашисты протирали заслезившиеся глаза, пока они старались разглядеть что-либо в сгустившемся после светового удара мраке, наши тяжелые танки уже прорвали оборонительный обвод, атакующие забрасывали дзоты гранатами, поливали все перед собой автоматным и пулеметным огнем.
Штурмовая танковая бригада с автоматчиками на броне ворвалась в берлинское предместье. Из оконных проемов, из-за развалин выплескивались огненные хвосты — это эсэсовцы, последний оплот обезумевшего фюрера, фаустпатронами пытались остановить советские танки.
С отделением автоматчиков я перебегала от дома к дому. Очистив от фашистов чердак, мы с крыши били в тех, кто продолжал бессмысленное сопротивление…
Мне не стыдно сознаться, что я горжусь своими боевыми орденами, они нелегко достались. Но одной из самых почетных наград считаю грамоту участника взятия Берлина, подписанную генералом, а ныне маршалом Катуковым.
В ночь на третье мая стрельба стихла. Над рейхстагом развевался красный флаг победы. Воины расписывались на выщербленных осколками и пулями массивных колоннах. Где-то в уголочке, на уцелевшем чистом месте, расписалась от имени уральцев и я.
Все с нетерпением ждали официального объявления конца войны, а его все нет. Советские танкисты еще вели бои за Прагу, там был обложен крупный гитлеровский гарнизон. В Прибалтике части фронта держали в котле окруженные, прижатые к морю немецкие дивизии. Но смолкли выстрелы и там.
Вечером 8 мая экстренное сообщение по радио из Москвы: завтрашний день — 9 мая — объявляется Днем Победы. Что тут поднялось! В воздух стреляли из всех видов оружия: винтовок, автоматов, пистолетов. Трассирующие очереди зенитных пулеметов рисовали узоры в берлинском небе…
Серафима Федоровна звала меня в офицерский клуб на торжественный вечер, но мне не хотелось идти. Были бы подружки — пошла бы, ждал бы меня там Виктор — не пошла, побежала б.
Не знаю, долго ли я просидела под окном нашего особняка в аристократическом районе Берлина, где мы тогда жили. Вернулась Серафима Федоровна, пора и мне, а я все сижу. Уже давно стих уличный шум, уже небо на востоке начало алеть, а я никак не могу подняться. Знаю, что все равно не усну в эту ночь. Вроде и не плачу, а слезы сами текут и текут по щекам…
Меня уговаривали остаться в части: кто-то ведь должен нести гарнизонную службу. Но я не хотела ни дня, ни часу лишнего пробыть в этом чужом для меня городе. Вот и березки здесь растут, а все же не такие, как наши. И небо над головой не такое, как в России, и воздух другой: запахи руин, запахи войны преследовали всюду. Сердцем рвалась домой, к маме, к своим!
В конце июля большая группа девушек и солдаты старших возрастов, демобилизуемые в первую очередь, уезжали на Родину. С легким сердцем покидала я неметчину. Все, все, что видела красивого в Германии, не променяла бы на скромный край, «где в гору поднимается дорога, изрытая дождями, где три сосны стоят…».