Страница 41 из 44
— Поплачь, поплачь, Любушка, легче будет! Не таи в себе горя, дай волю слезам! Он достоин твоих слез…
С улицы донеслась команда строиться. Клава подвела меня к рукомойнику, подождала, пока я вытру лицо.
— Ну вот и хорошо, Люба, вот и славно! Опять ты у меня хорошая, молодая да пригожая!
Знаю, хочет успокоить меня подруга. Но где ей найти слова, чтобы сняли с меня тяжкий груз?
Весь день батальон на марше. Шагаю молча, как истукан, ноги ступают механически, сами собой. Никто со мною не заговаривает; в роте прознали о письме. Иногда ловлю на себе настороженный взгляд Клавы. Но даже с ней не могу заговорить, боюсь снова расплакаться.
На перекрестке дорожный указатель, на желтой дощечке написано что-то непонятное и в то же время смутно знакомое. Название польского местечка или деревни. Я прошла мимо, но какое-то тревожное чувство заставило выйти из строя и вернуться к перекрестку. Девчата удивленно смотрели мне вслед, Клава остановилась на обочине шоссе.
«Цемпельково, 12 км», — было написано готическим шрифтом. Так вот почему указатель привлек мое внимание. Могла ли я пройти мимо могилы Виктора, не простясь с ним, не выплакав свое горе над его прахом? В глубине души теплилась надежда: а вдруг что-то не так, не убит он, нету его фамилии на могильном памятнике? Ведь была же похоронная.
— Пусть командир не сердится, что не отпросилась — нету сил говорить об этом, — передала я Клаве.
Мне известно, где рота остановится на ночлег, знаю и дальнейший наш маршрут. Не отстану, нагоню в пути! А сейчас бегом побегу все 12 километров, но Виктора проведаю.
Мне везло: в местечко Цемпельково шла санитарная машина, шофер подождал, пока я сяду. Смеркалось, когда добрались до места. На околице Цемпельково, возле тополиной аллеи, выстроились деревянные памятники, покрашенные под гранит, с блестящими железными звездочками на шишаках.
В центре братского кладбища могилы офицеров. Издали разглядела надпись на одном из памятников.
«Гв. ст. л-т В. Г. Смирнов
1921–1945
Погиб смертью храбрых в боях за Советскую Родину».
Как подкошенная, упала на могильный холмик, плачу навзрыд, разговариваю вслух. Мимо люди идут, останавливаются. А я никого не вижу, ничего не стыжусь — для того и сбежала сюда, чтобы выплакаться…
О чем я твердила в беспамятстве? О своей любви, которая никогда не кончится. О том, как жаль его молодую прекрасную жизнь, оставшуюся без продолжения.
Зоя, Зоя, ты и не знаешь, как я завидовала тебе в эти часы! Я вырастила бы маленького человечка, похожего на Виктора. Вечен жизненный круговорот, ничто не кончается, не исчезает без следа…
Совсем стемнело, когда я поднялась на ноги. Внутри пустота, в ногах слабость. Бреду, сама не знаю куда. На шоссе чуть не попала под машину, ехавшую без огней. Водитель выскочил, начал ругать меня, но, поняв, что происходит со мною, посадил в кабину.
Не знаю, долго ли мы ехали, сознание притупилось. Вдруг что-то блеснуло, я успела подумать: мотор загорелся. Наш «студебеккер» подорвался на противотанковой мине, когда водитель съехал с дороги для сокращения пути.
Бьем врага на его территории
Танковая бригада, шедшая без огней к фронту, заметила в стороне от шоссе догорающий грузовик. Водитель был убит на месте, танкисты похоронили его. Меня, раненную в ногу осколком мины, на броне танка доставили в ближний медсанбат.
Томительно тянулось время на госпитальной койке. Осколок повредил ступню правой ноги. Рана никак не заживала, врач прописал полный покой. Лежа в постели, я тайком делала несложную гимнастику: подниму ногу, потом опущу, подниму — опущу. Держась за спинки кроватей, начала ходить по комнате. Сколько можно валяться, когда война вот-вот закончится?
Соседок по палате три. Молоденькую штабную телефонистку Аню, раненную осколком снаряда в руку повыше локтя, больше всего беспокоит, останется ли шрам и можно ли будет после войны носить платье с коротким рукавом. Работницу полевой почты толстуху Дусю замучили фурункулы. Пожилая бухгалтер из финчасти дивизии Серафима Федоровна страдала радикулитом. Она по-матерински заботливо относилась ко мне: то поправит подушку, то подоткнет одеяло, то, видя, что я хандрю, расскажет что-нибудь успокаивающее.
— Будешь еще, Любушка, танцевать на своей свадьбе! — приговаривала она, думая, что раненая нога — причина моей печали.
…Очередную партию выздоравливающих направляли в запасной полк. По пути в редком хвойном лесочке у шоссе мы увидели следы большого сражения. Десятки подбитых танков с крестами на бортах, сожженные немецкие бронетранспортеры, раздавленные пушки и грузовики. И ни одной нашей машины, ни одного трупа в советской форме — только фашисты, только вражеская техника! Это была работа гвардейского мехкорпуса, тех самых танкистов армии Катукова, которые подобрали меня. Устроив засаду, гвардейцы в пух и прах разгромили немецкую механизированную колонну, спешившую на выручку окруженной части. Да, научились мы воевать, ничего не скажешь!
В хозяйстве запасного полка стадо трофейных коров, женщинам поручили доить их: отличные каши и супы варились на цельном молоке. Доить я не умела, первый же опыт кончился печально: корова пнула ногой ведро, едва не угодив мне копытом в лицо.
У меня нашлась неожиданная защита — разведчица Рая, выздоравливающая после тяжелого пулевого ранения.
— Ты кого это заставляешь тискать коровье вымя? — наступала Рая на седого краснолицего начхоза. — Дважды кавалера орденов Славы? Это ж высшая солдатская награда! Знаешь хоть, как они достаются, эти боевые звездочки?
Я только весьма приблизительно передаю ее речь. Дело в том, что эта красивая, никого и ничего не боявшаяся девушка ужасно ругалась.
Деликатная, старомодных понятий Серафима Федоровна пыталась говорить по душам с сорвиголовой, но тут же зажимала уши: ради крепкого словца Рая не пощадила бы, как говорится, ни мать родную, ни отца.
Мой метод «воспитания» оказался более действенным.
Благодарная Рае за то, что она освободила меня от дойки коров, я помогала своей защитнице сочинять лирические послания ее другу в разведроте. Но наотрез отказывалась не то что вести за нее переписку, а даже просто разговаривать с Раей, если она позволяла себе лишнее.
— Пойми, Люба, в разведке все ругаются! — оправдывалась она. — Еще похлестче, чем я.
— Неправда, Рая, я тоже знала разведчиков. Ты же девушка, раскрасавица — тебе это вовсе не к лицу. Рассказать тебе о наших девчатах, о моей Клаве?
Скучая по подругам, я с удовольствием рассказывала о них. Рая любила слушать мои рассказы, не хотела засыпать, если я молчала. В чем-то она была совсем девчонкой. Но эта девчонка прошла огни, воды и медные трубы, побывала в таких переделках, которые и мне, окопнице, не снились.
…Близился штурм Берлина. Всех способных носить оружие распределили по воинским частям. Мне не терпелось вернуться в свою роту, хотя я не знала, как меня встретят после затянувшейся «самоволки».
Но война была везде, мы ведь находились на вражеской территории.
Промозглой апрельской ночью командир роты, боевой капитан, собрал по тревоге оставшихся запасников. Из окружения вырвалась вражеская группировка неустановленной численности, сообщил он, противник движется в нашу сторону. Надо достойно встретить его. Из женщин командир взял лишь Раю и меня, как самых обстрелянных.
Спустя час мы залегли в отрытой бойцами траншейке на бугре за шоссе. У Раи в руках автомат, у меня — снайперская винтовка. Правее нас в окопе пулеметчики. Если гитлеровцы попытаются пробиться к шоссе — ударим им в лоб. Хуже, если враг покажется с другой стороны: переднего края здесь нет, нет и настоящей обороны.
Ночь прошла тихо. Лежать на сырой, непротаявшей земле холодно, ноет раненая нога. До боли в глазах всматриваюсь в темноту, ловлю каждый шорох.