Страница 26 из 44
Моя напарница горела как в огне, когда вечером я вела ее в землянку, голос у Клавы пропал. Градусника у нас не было; мы никогда не измеряли температуру, больными считали себя лишь в том случае, если не могли самостоятельно подняться с нар. Никто не знал, что у Клавы: ангина или воспаление легких?
— Немедленно в медсанбат! — приказал майор Булавин.
Через день, когда успех боя за высоту «Глаз» был закреплен, комиссар разрешил мне проведать больную напарницу.
— Успокой там Клавдию! — наказывал он, отправляя меня в тыл с попутной машиной, привозившей боеприпасы. — Михаил Горюнов погиб как герой. Если уж придется сложить голову, такой смерти можно только позавидовать.
Похоже было, что тайная симпатия лейтенанта Горюнова не прошла мимо комиссара…
Проселочная дорога, свернув в лес, вывела к поляне, где стоял большой сарай. Окрестные жители хранили в нем сено, сейчас здесь размещался полковой медпункт.
У входа я наткнулась на Германа Свинцова. Осунувшийся, с красными глазами, он спросил встревоженно:
— Люба, вы? Куда ранена?
Я объяснила, что пришла проведать подругу.
В углу палатки на койке Свинцова лежала в полузабытьи Клава. Она узнала меня, попробовала приподняться на локтях, но тут же упала без сил. Слезы лились по ее щекам. Я села на койку, положила Клавину голову к себе на колени, стала гладить ее.
— Поплачь, поплачь, Клавуся! Легче будет.
У Клавы ангина. Сквозь ватные брюки чувствую жар ее тела. Лицо багровое, глаза тусклые-тусклые, словно на них пелена. Но Герман успокоил: кризис миновал, скоро температура начнет спадать.
Пока я сидела подле Клавы, Свинцов куда-то выходил. Вернулся неузнаваемый: лицо серое, какое-то слинявшее. Сел на табурет, сжал голову ладонями и молчит. Медсестра окликнула его — не отвечает, будто не слышал.
Прибыла новая партия раненых, и Герман, сжав зубы так, что скрипнули, занялся перевязкой. Освободившись, подошел ко мне.
— Эх, Люба, горе-то какое! Сначала Голдобин, теперь Царев Миша, последний мой дружок! — И снова зубами заскрипел.
За сараем была вырыта большая яма, куда опускали покойников: иные тяжелораненые умирали по пути в медсанбат. Переберется дивизия на новое место, а здесь останется братская могила. Герману показалась знакомой шинель лежавшего у края ямы офицера. Склонившись над трупом, он обмер: лейтенант Михаил Царев, друг по медицинскому училищу, с которым вместе прибыли на фронт! В мертвые глазницы намело снегу, волосы стали вдруг седыми.
— Герман, милый, мы тоже потеряли своих друзей!
— Знаю! Все знаю… Но как, как привыкнуть к этому? Я — живой, а Мишка там, на дне ямы…
Медсестра принесла котелок сладкого чая, печенье, масло. Свинцов есть не мог, только чаю глотнул. Мы стали укладываться. Германа устроили на нарах посередке, чтобы отогрелся.
Среди ночи я проснулась. Свинцов склонился над операционным столом и, освещенный ярким светом, который давал движок, обрабатывал рану только что привезенного бойца…
— Всегда рад видеть вас, Люба, у себя, — сказал Герман, когда мы прощались. — Только не в качестве пациентки…
Я помогаю минометчикам
Клава Маринкина вернулась в батальон, но была слабой после болезни. Майор Булавин оставил ее в хозвзводе, где находилась Нина Обуховская, прибаливавшая последнее время. Зою Бычкову, забывшую в боях и походах о своем простреленном пальце, он буквально прогнал в армейский госпиталь. И вовремя: палец почернел, могла начаться гангрена.
— Остались мы с тобой, Люба, сироты, — сетовал комиссар. — Ни моего Петра Алексеевича, ни твоей Зои Николаевны…
Я знала, что Булавин привязан к комбату, который снова — в который уже раз — был легко ранен. Но знала также, что и без Зои Бычковой он скучает. Всегда он выделял ее из всех нас, вот и по имени-отчеству зовет одну-единственную.
От Зои пришло письмо, сообщавшее, что ампутация пальца прошла нормально, и Булавин несколько успокоился. Я удивилась, что он так легко отнесся к этому — пальца ж больше нет.
— Пуля дура: где ударит — дыра, — начал он с обычного присловья. — Могла и в голову ударить, что тогда? — Не дождавшись моего ответа, майор сказал: — Поскольку, Люба, твои подруги временно вышли из строя, в бою будешь при КП батальона. Для поддержания воинского духа. Ясно?
Я понимала, что Булавин бережет меня и приятно ему присутствие если не самой Зои, то хотя бы ее подруги.
Батальон вел бой за небольшую деревеньку Мостовую. Деморализованные последними неудачами, понеся большие потери, немцы сопротивлялись слабее обычного. За деревней остановка: у гитлеровцев, как всегда, подготовлены запасные позиции.
Майор вызвал на КП лейтенанта Николая Седина. В свои двадцать лет Коля казался мальчишка мальчишкой: в плечах не успел раздаться, только вытянулся, как росток, да, кажется, еще больше похудел со времени боев в «Долине смерти». Комиссар приказал Седину пристроить меня в минометную роту.
— У тебя там все же потише, пусть отдохнет «оптика».
Но было не до отдыха. Ночью бой возобновился; минометчики поддерживали наступающую пехоту. Я подавала мины — не сидеть же без дела, когда каждый боец на счету. Вот и утро занялось, и день прошел, а пальба все идет. В перерыве боя Булавин запросил по рации:
— Как поживает «оптика»?
— Какая такая «оптика»? — удивился Седин. — Она ж прирожденный минометчик, хотим зачислить ее к себе на довольствие.
Вечером лейтенант проводил меня в землянку связи. Немцы строили ее с размахом: двухэтажные нары, большой стол в проходе, скамьи. На нарах спали свободные связисты и артиллерийские командиры; ни одного знакомого лица. В углах, чтобы не мешать друг другу, артиллеристы по телефону и по рации передавали нужные данные своим батареям.
— Поспи, Любушка! Начнем двигаться — приду за тобой.
Седин ушел. Я забралась на верхние нары. Ноги и руки гудят от усталости, голова тяжелая. Трещит полевой телефон, верзила-связист без конца повторяет: «Я — Фиалка, я — Фиалка!» Где тут уснуть? Только стало смаривать — кто-то трясет меня за плечо.
— Пора, Люба, вставай! Батальон продвинулся. И нам позиции менять.
Седин принес дымящийся суп и хлеб. Я хлебнула ложку и отставила котелок: есть не хотелось. Вышла на воздух. Светало. Из тумана выступали черные стволы деревьев, глухо били пушки. Винтовочных выстрелов не слышно: за ночь бой отдалился.
Неподалеку от землянки разорвался снаряд, раненый позвал: «Сестрица!» Склонилась над ним, делаю перевязку. Еле слышный стон в стороне: тяжелораненый. Бегу в землянку.
— Товарищи, дайте бинт!
В ответ раздраженные голоса:
— Вечно у медицины бинтов нет… Свой заимей!.. Давно бы делом занялась, а то дрыхла всю ночь…
Нашлись все же добрые люди, отдали свои индивидуальные пакеты. Закончила перевязку, а возвращаться в негостеприимную землянку не хочу. Присела на пенек. Тут меня и нашел Седин.
— Не обижайся, Люба, народ у нас хороший, только устали очень. — Ввел меня в землянку, громко сказал: — Зря обижаете девушку, хлопцы, это же снайпер наш. Минометчикам помогает.
— А чего ж не сказала? Мы думали: медицина!.. Не сердись, снайпинга, морщины будут…
За Сединым пришел связной: рота в сборе, пора выходить.
Цепочка минометчиков втягивалась в лес. Кто тяжелую плиту несет на спине, кто немецкие мины под мышкой зажал; по примеру старого командира Седин собирал брошенные врагом боеприпасы. Передние пошли быстрее, не стоять же зря под грузом.
Рота заняла позицию. Я выдвинулась на пригорок, откуда хорошо видно поле боя. Пехота пошла в атаку, выковыривает огнем немцев из их нор. На выбор бью удирающих фашистов.
А потом произошло то, что бывает на войне. Не то связь оказалась нарушена, не то не хватало шоровского корректирующего глаза, только запоздавший залп наших батарей пришелся по траншеям, куда успел выдвинуться сединский минометный расчет.