Страница 21 из 140
Павел согласился:
— Я уже говорил, что жутко мнительный. После ваших слов, да что говорить? Поверьте, даже о делах не мог думать!
— «Даже о делах!» — скептически улыбнулся Савостьянов. — Вы что же, всегда о делах думаете? И днем, и ночью; и на работе, и в постели?
Последнее слово было слегка подчеркнуто.
«Ага, — подумал Павел, — вот для чего тебе Валентина была нужна. Ну и путаник: теперь уже и ревность решил приплести?»
— «И днем, и ночью, и в дождь, и в метель, всегда стоит на страже синяя шинель!» Такой стишок был в нашей замечательной стенгазете.
Савостьянов хмыкнул — казалось, с удовлетворением.
— Вот даже сейчас, — не в силах остановиться, несся Павел. — Стою у окошка, поджидаю вас. И думаю о чем? О том, что вы мне солгали. Да-да, солгали!
Савостьянов чуть вздрогнул и посмотрел в упор: «Что? Война объявлена?»
— …Говорили, что никогда не ходите по Красногвардейской улице, даже не знаете, что это за улица, а сами преспокойным образом шагаете именно по Красногвардейской.
Савостьянов хорошо, очень хорошо изобразил удивление.
— Эта улица, что рядом с больницей, и есть Красногвардейская? Извините. Тогда я скажу иначе: я всегда хожу по улице Красногвардейской. Удовлетворены?
— Отчасти, — сказал Павел.
У него не было чувства, что он совершает ошибку, но не было и уверенности в целесообразности устраивать этот допрос именно сейчас.
— Отчасти. Потому что вы солгали мне не один раз.
Савостьянов вздохнул: ну что ж, дескать, давайте воевать.
Взял со стола сигарету, твердо прикурил.
Ожидающе посмотрел в глаза Павлу.
О, он совсем еще не был повержен, этот Савостьянов! Рано радовался Павел Николаевич.
— Вы ведь прекрасно знали убитую — Ксану Мартынову! Знали, Савостьянов. Тем не менее сделали вид, что впервые слышите это имя. И даже когда Боголюбов напомнил вам, вы…
— Простите, — Савостьянов недоуменно посмотрел на Павла. — Простите, это что — допрос, насколько я понимаю?
— Нет. Пока не допрос. Но вам придется рано или поздно на эти вопросы отвечать.
Савостьянов облегченно вздохнул.
— Могу хоть сейчас. Да, я действительно хорошо знал эту милую девочку. Больше того, если хотите, — я спал с этой милой девочкой. Вон на той кушеточке.
Он решил даже слегка рассвирепеть, чувствуя свою неуязвимость.
— Но если вы считаете, что я должен рассказывать об этом на каждом углу, — извините, у меня другие правила.
Неожиданно смягчился, как бы даже смилостивился к Павлу:
— Вспомните ситуацию, в которой я услышал о том, что девочку эту… Ксану, зарубили. Я, по-вашему, должен был сказать: «А я ее знаю, покойницу, я с ней спал!» По-вашему, так? Глупо. Тем более, что Андрюша, как оказалось, был с ней в гораздо более… как бы сказать… отношениях, чем я. Да и не сразу я ее вспомнил, поверьте!
Он поколебался несколько, потом встал из-за стола.
— Я рискую, конечно, окончательно пасть в ваших глазах, но… Я хочу, чтобы вы не держали никаких сомнений относительно меня и моих отношений с этой девочкой, которую мне, поверьте, жаль не меньше вашего. Если не больше.
Говоря это, он достал ключи из кармана — большая снизка в кожаном красивом чехле — стал открывать маленький несгораемый ящик возле стола.
Открыл. В ящике — Павел разглядел — несколько бутылок коньяка, одна — початая; коробки с лекарствами; у задней стенки — какие-то пакетики, аккуратно запаянные в полиэтилен; большие тетради, стоящие в рядок, корешками наружу.
Одну из тетрадей Савостьянов взял. Сейф аккуратно закрыл на ключ.
— Мне, в общем-то наплевать, что вы будете обо мне думать, но вам я это показываю первому. — Тетрадь он все еще не выпускал из рук. — Вы, возможно, слышали о так называемом «донжуанском списке» Пушкина. Так вот, это в некотором роде — то же самое. Зачем — еще студентом — стал я вести этот реестр? Не помню. Но думаю, что на старости лет мне будет очень небезынтересно полистать эти странички…
Он слегка полистал тетрадь, и действительно, лицо его обрело на миг черты вдохновенные и слегка мечтательные.
— Вот! — указал он пальцем на последнюю страницу, заполненную наполовину. — Здесь и ваша Ксана. А вот все это… — он отделил два листа, — то, что я имел в Н. уже после переезда.
— Позволите взглянуть! — спросил Павел.
Тот протянул тетрадь не сразу:
— Э-э… Ладно!
Но его все-таки интересовало впечатление, которое произведет на Павла его «донжуанский список»: сидел, хоть и вполоборота, но поглядывал.
Павел постарался сделать лицо каменное — не без труда.
Лист был разделен вертикальной чертой на две неравные части. В левой — узкой — значилось имя. Фамилия — не всегда упоминалась, или упоминалась сокращенно. «Ксана Март.» была второй сверху.
В правой части листа — аннотация, так сказал про себя Павел, — иначе назвать это было трудно. Сплошные сокращения, условные обозначения, числа.
О Ксане этот человек оставил такие записи: «Стишки… Второй вечер. М. Б., и первый. Просто. Без слез. У нас в классе уже все, а я берегла, знала. 2.3 — на дежурстве. 3. Знала, маме: „У подруги“. Судороги лиц. мышцы. „Королевич мой ясный“, „Плюшка“, „Человек-зверь“. Проваливается. Где я, что я? Придумай такое, чтобы ты, наконец, понял. Укус. Лучше не будет. 23.5».
Павел почувствовал, как у него дрожит веко.
— Вы, может, там не все поймете, — предупредительно сказал Савостьянов. — Это ведь для себя, так сказать.
— Нет, почему же… Все понятно. 23 мая — последнее ваше свидание. «Королевич ясный» — это вы. Как вы расстались?
— Там же написано, — усмехнулся Савостьянов. — Она была очень влюбчива, эта девочка, даже свирепела от любви. Придумай, сказала, ну неужели это трудно? Придумай, что-нибудь такое, чтобы ты, наконец, понял, насколько я тебя… ну и так далее. Даже укусила за плечо, вот здесь. Она — довольно истерический была тип. «Иди, сказал я, и больше никогда ко мне не приходи — большего испытания я для тебя не придумаю».
— И она ушла?
— Я придерживаюсь всю жизнь теории, что с женщинами надо расставаться в самом апогее. Чтобы острота была и в расставании. Поверьте, и сами женщины будут через некоторое время благодарить рас за это.
— И она ушла?
— Да, — скупо сказал Савостьянов. — Поплакала, поползала вот тут, и ушла.
— И в тот же вечер ее убили, — сказал Павел.
— Я узнал об этом от вас.
Теперь он глядел в глаза совсем уже твердо, даже с легким весельем.
На следующий день у Савостьянова была уже краткая безфамильная Люся — «кр. сонная дура».
А через три дня появилась Т. Бог. Отличница, любящая это дело как-то и так-то, ощущающая при этом то-то и то-то, называющая его «Бандитом», «Гномиком» и «Пафнутием». Даты расставания не было.
Хотя следом за ней уже и значилась некая Вал. Игумнова. Пока что, слава Богу, без обширной аннотации.
Было число. Вчерашнее. И произошло это у него на квартире. Днем. Он встретил ее на улице — «случ.». «Случ.» нужно было читать как «случайно». Павел прочитал: «случка».
— Вы берегите эту тетрадь, — сказал он вслух. — Хорошая может получиться монография.
Тот довольно рассмеялся.
— Я уж и сам подумываю…
Глянул в упор диагностическим своим глазом.
Павел постарался, чтобы он ничего не увидел.
Не был он ни монахом, ни чистоплюем, ни ханжой. Но стала трясти его тоскливая дрожь, едва он прикрыл дверь кабинета Савостьянова.
Сталкивала его работа и с пакостниками, и с извращенцами, и с изуверами, — казалось, мог уже заматереть. Ан нет! Шел и трясся от отвращения к этому снобствующему красавцу.
И не ждал, разумеется, душевных родников в этом человеке. Именно грязи и ждал, и все же…
«Прав Мустафа Иванович, не место чистоплюям в органах», — печально подумал Павел. «На флейте тебе играть, а не гоняться за убийцами, на флейте-пикколо, — зло и глупо подумал он, — на флейте-пикколо!»
Фу! Посиди, охолонись, осмотрись и подумай.