Страница 5 из 8
В эту минуту вошел Марков.
– Что, встал? Ну, здравствуй, голубчик. Дай-ка мне еще разик на тебя взглянуть при дневном свете. Ничего, ничего!.. Молодец ты, ей-Богу, в этой форме. Дорого бы я дал, чтоб ваших в схватке видеть. Ведь, небось, как пойдут топориками чесать!.. Только раззадорь, и allons, courage – все к чорту.
– Рекомендую вам пламенного патриота! – сказал Житомiрский.
– Ну, ну! – воскликнул Марков, – довольно! Что ж? идем к твоему командиру, Муратов?
– Пойдем… Только, я не знаю… зачем ты непременно хочешь удержать меня…
– Дня на три, дня на три… Я сам довезу тебя. И тарантаса своего не оставляй.
Сходили в лагерь, и Муратов отпросился, но тарантас оставил, думая: «посмотрю; если будет скучно, сейчас же в путь!»
Из лагеря направились они к тем хатам, куда были свезены заболевшие ратники, миновали землянки, из которых выглядывали усатые лица гарнизонных офицеров и солдат, спустились в ров, поворотили за крайнюю хату, скрывавшую под кровлей своей молодую чету, и не успели пройти еще и десяти шагов, как Марков воскликнул:
– А! вот наш Деянов с своей прелестной!.. Эх, шельмовская девчонка, закрылась!
Высокий Деянов шел, потупив глаза в землю; вероятно, спутница его, накинувшая быстро на лицо сверх черного вуаля пестрый фуляр, толкнула его. Он поспешно взглянул на встречных, слегка коснулся козырька и тотчас же, повернувшись, спустился с Катей в ров, отделявший квартиру его от чистой степи. Как дети, с разбега, поднялись они на ту сторону, побежали по степи все под руку и влезли в закрытый татарский фургон, ждавший их у подножия небольшого кургана. Татарин ударил, и пара понеслась во весь опор. Муратов успел разглядеть только, что она стройна, что бурнус ее дикого цвета, а на голове синий платочек – вероятно, тот самый, что нравился Карпову. Муратову что-то вздохнулось.
– Да, – сказал Марков, покачав головой в ответ на этот вздох, – пропадет, запутается малый!.. Молодая такая еще юноша! Ну да ничего; люби кататься, люби и саночки возить! Не всякому такая красотка даром достанется. Наш брат, отцветающий, три года будет стоять в одном месте, ничего не добьется!
– Зато, в твои года, больше успеха между женщинами образованного класса. Я думаю, ты тоже пожил – а?
– Прошли, прошли те времена… А здесь что!.. Вот, в начале лета, проходили тут керченские жители, спасались. Так я было одну майоршу отставную пригласил на чашку чая, у Семи Колодцев; очень благоприятно все было… покинутый трактир… Что ж ты думаешь! Вынимает, шельма, табакерку… и сама чувствует, что скверность делает: «Это я, говорит, стала нюхать с тех пор, как затмение было, испугалась». Ну я, конечно… чорт знает, что такое!
Ратников скоро нашли. Их свезли в нарочно очищенные хаты, и так как кроватей в Биюк-Дортэ не было, то положили пока одетых вповалку на тюфяки. Около них хлопотал хваленый накануне гусаром молодой врач. Роста он был очень небольшого, зато мясист лицом и пронырлив взглядом маленьких зеленоватых глаз. На деятельность его нельзя было не любоваться. Он аккуратно расспрашивал, щупал, стучал, выслушивал, что и где нужно было, у каждого, и все согнувшись, или на коленях, между тесно сложенными бородачами. Воздух в хате уже успел отяжелеть, а вздохи, стоны и словесные жалобы, которым иной русский крестьянин умеет придать такую раздирающую слезливость, слышны были со всех сторон.
– Ну, что? как тебе теперь? – спросил доктор у одного пожилого человека, сухого, сморщенного и с мочальной бородой до полугруди.
– Плохо!
– Дай руку.
Мочальная борода протянул красную, заскорузлую руку, а сам закрыл поскорее глаза и весь съежился.
– Чего ж плохо? Тебе сегодня гораздо лучше. Да ты, брат, того и гляди, еще трех турок убьешь!
Врач увидал тогда посетителей.
– А! мсье Марков! здравствуйте.
– Да вот, товарищ мой, ополченский офицер, желает видеть своего крестьянина.
– Моего здесь нет. Это все незнакомые физиономии.
– Так, верно, в другой хате. Сходим туда.
– Послушай, ты! как тебя? Подскочил служитель.
– Скажи сейчас смотрителю, – продолжал врач, – чтоб халаты роздали скорее. Разве можно людей так долго в амуниции держать? Смотри же, через четверть часа я зайду, чтоб в чистом белье и под одеялами были. Смотри! Ты меня знаешь? Я воображаю, каково холерному больному лежать в платье и в старом белье. Ну, живо же! Пойдемте, господа.
– Так у них действительно холера? – спросил вполголоса Муратов.
– Нет, вроде спорадической, то есть не эпидемической. Это зависит от точки зрения. Другой, пожалуй, и не назовет это холерой. Быть может, простуда живота или космические условия иного климата. Было, однако, двое-трое трудных. Тех двух, Бог даст, поправим, а один вот…
Дело было в сенях и, сказав это, маленький доктор, улыбаясь, поднял полотно, закрывшее в углу что-то длинное. Офицеры увидали тогда бледный, свежеостывший труп молодого ратника с закаченными глазами и полураскрытым ртом.
– Боже мой! да это мой Филипп!.. – воскликнул Муратов, поспешно наклоняясь. – Нет, слава Богу, не он. Мой такой же белокурый и безбородый.
– Знаю! Пойдемте в другую хату. Он у меня один только и опасен.
Филиппу, как самому трудному из больных, лежавших в другой хате, более просторной, подмостили поближе к свету доски на камни, вроде кровати, чтоб легче было на него действовать.
Красивый и щегольски одетый фельдшер стоял около него. Больной лежал навзничь, посинелый и закрыв глаза; однако Муратова узнал и на вопрос его чуть слышно прошептал:
– Плохо, батюшка, плохо, кормилец мой!
– Ничего, ничего, – сказал маленький доктор, – смотри же, Авдеев (это обращалось к щоголю), чтоб каждые полчаса капли – слышишь? Не отходи от этого больного; другие ничего. Требование и рецепт Афанасьев отнесет в аптеку. Надеюсь на тебя.
Доктор уверил Муратова, что реакция восстановится скоро, и пошел с гусаром в сени, а помещик попросил фельдшера постараться, обещая немедленную благодарность.
– Помилуйте-с! Это долг человеческий есть, – воскликнул красивый франт; но согнутая, в виде сосуда, кисть руки, скромно выставлявшаяся из-за складки шинели, не отказывалась от награды.
Муратов сунул ему целковый и поспешил выйти на чистый воздух.
Доктор был видимо утомлен работой; он потягивался, и на лице его была написана радость человека, кончившего трудную обязанность.
– Ну, – сказал он, – пойду домой закусить. Теперь, после работы, все будет сладко; к тому же и погода такая славная… как французы говорят, un air piquant! Ax, да! еще в аптеку нужно. Зайдемте со мной, господа. Вот вы, прибывшие на войну, должны интересоваться всем.
Действительно, Муратов жадно любопытствовал видеть все военное и охотно пошел в аптеку, с уважением глядя на маленького человека, который так весело и умно мирился с своим печальным ремеслом.
Доктор, не умолкая, болтал и смеялся всю дорогу.
Пришли в аптеку, находившуюся в третьей хате, и застали там главного лекаря, пересматривавшего с писарем статистические отчеты о состоянии лазарета. Он сидел спиною ко входу, и в ту самую минуту, когда молодые люди переступили за порог, закричал, не поворачивая головы:
– Голубков!
– Чего изволите-с, ваше высокоблагородие? – отозвалось ему из глубины хаты.
– Есть то… бишь, как его… Crematum… Посуды нет, что ли? В мензурку…
– Унца четыре?
– Эка! хватил, будь тебе неладно!.. Унца три с половиной, что ли – так…
Три унца с половиной Cremati simplicis налито и доктор хлопнул.
– Здравствуйте, Григорий Иваныч!
– А! мое почтенье, господа! – сказал, сильно смутившись, главный лекарь и даже встал, обнаружив во всей полноте дородность свою и благообразие почтенно-скромного лица.
– Ну, что вы? – продолжал он. – Мое почтение… А! ну, что вы? Извините, коллега, я вас обеспокоил. Видите, у вас тут не означено в билетике, отчего это гарниза старый помер… Помните: мордастый старик такой?
– У него были гидатиды в печени… Напишите: acephaloeystes…