Страница 17 из 37
Попав в это новое общество, Отрепьев, от природы речистый, а по образу жизни, богатый наблюдениями над разными странами и сословиями, скоро обратил на себя внимание князя Вишневецкого. Физическая сила, опытность и ловкость в охоте, в конном рыстании и в разных воинских упражнениях также отличили его между дворскою молодежью. Но ему мало было теперь обыкновенного внимания вельможного пана и отличия в кругу товарищей. Сводя к концу свои планы, он был равнодушен к похвалам и наградам; часто видали его задумчивым и грустным, когда другой на его месте был бы в восторге; он удалялся от шумных пирушек дворянских; ему не льстили связи с юношеством из самых знатных фамилий. Все это сделало его в кругу дружины и дворян княжеских лицом характеристическим и загадочным. Но загадка скоро объяснилась. Отрепьев слег в постель и потребовал к себе духовника. Когда явился духовник, он объявил ему, что он не тот, кем его почитают, что, отходя в вечность, ему бы хотелось оставить о себе на земле память, и потому открывает надуху свое имя. «Напиши, святой отец,» говорил он, «по моей смерти, в православную Русь, что царевич Дмитрий умер на чужбине; пускай творят обо мне память с отцом моим и братьями. Но, пока я жив, заклинаю тебя, не открывать никому этой тайны.» Такая исповедь сильно встревожила духовника, и он сделал то, чего желал Отрепьев: немедленно донес князю, что в его доме умирает русский царевич. Вишневецкий, подготовленный уже давно темными слухами о странствовании Дмитрия Угличского инкогнито в Литве, спешит к постели умирающего со всем участием благородного хозяина. Тронутый до слез, Отрепьев сообщает ему подробнее повесть мнимого своего спасения и показывает драгоценный крест, подаренный ему восприемным отцом при крещении [66]. И он не лгал: он повторял слова Шуйского, от которого, может быть, получил и крест вместе с открытием своей царственности. Утешения, обнадеживания князя Адама Вишневецкого и помощь медицины скоро подымают мнимого царевича с одра болезни.
Между тем слух о нем переходил из дома в дом; паны желали видеть странствующего наследника московского престола. Адам Вишневецкий был в восхищении, что судьба предоставила ему честь быть покровителем высокого странника и славу видеть слугу своего на московском престоле. Гордый пан не пожалел ничего, чтобы придать знаменитому бродяге как можно более царственности: покои, отведенные для мнимого Дмитрия, обвешены новыми азиатскими коврами, к его услугам отряжены лучшие люди княжеские, богатые одежды, дорогие кони, экипажи, золотые и серебрянные сосуды, все это предложено было в дар от хозяина гостю с щедростью, какую только могла внушить аристократическая гордость. Самозванца возили из дома в дом, везде оказывались ему царские почести, везде давали в честь его праздники. Нашлись люди, видевшие царевича во время его малолетства в Угличе; им было выгодно засвидетельствовать, и они засвидетельствовали, что это истинный сын царя Иоанна [67]. От князя Адама он был перезван гостить к брату его Константину Вишневецкому, а от князя Константина к его зятю, воеводе сендомирскому, Юрию Мнишку, в галицкий город Самбор.
Не одно участие к необыкновенной судьбе царевича, но и политические виды заставляли панов ласкать Лжедмитрия. Россия вела издревле войны с соседнею Литвою: возвести на московский престол царя, обязанного панам, как благодетелям, значило приобрести в нем усердного союзника и примирить два враждующие государства. Давние попытки католиков обратить русских к римской церкви также входили в соображения покровителей самозванца. Юрий Мнишек, ревностный католик, посредством францисканских монахов легко убедил своего гостя, согласного на все для короны, в истинности учения западной церкви и с торжеством дал знать об этом в Краков папскому нунцию, Рангони, находившемуся при короле Сигизмунде III, ревностном слуге папы и иезуитов.
Но Рангони не вдруг схватился за это новое орудие к распространению католичества на востоке, не смотря на письма к нему Мнишка и самого самозванца. Он справился предварительно в Москве, есть ли надежда на успех Дмитрия в искании престола. Там с беспокойством и нетерпением собирали боязливые слухи о полете этого дикого сокола на днепровские и донские берега; узнав теперь, что он попал на путь, о котором, может быть, не мечтал и сам Шуйский, тайные покровители самозванца передали папскому нунцию уверение, что Дмитрий найдет себе усердных слуг и в черни, недовольной Годуновым, и в самой думе царской. Тогда Рангони предлагает Юрию Мнишку явиться с своим высоким гостем в Краков.
Пока они прибыли, нунций успел расположить короля в пользу искателя московского престола. Сигизмунд без труда дал убедить себя, что этот случай посылается ему самим небом для распространения «истинной веры в неизмеримых странах востока» и что успех этого предприятия сделает имя его равноапостольным в истории христианства. Досада на Годунова за расположенность его к Карлу Шведскому и предлагаемая самозванцем уступка Польше половины Смоленского княжества с частью Северского также приняты были в рассчет Сигизмундом. Но положение его, как главы польской аристократической республики, было таково, что без согласия панов рады (совета) он не мог предпринять ничего важного. А между радными панами лучшие умы, Замойский, Жолкевский, князь Острожский, были противного мнения. Итак избрали середину: определили позволить панам, покровителям царевича, набирать для него из вольных людей ополчение и, предоставя это дело суду Божию, проводить Дмитрия до русских пределов. Если русские добровольно сдадут ему свои крепости, значит он истинный царевич; если же будут сопротивляться, паны должны оставить его на произвол судьбы и возвратиться от границы, чтоб не нарушать мирных договоров с Московским государством.
Оставалось обратить мнимого Дмитрия в католическую веру и взять с него обязательство, что он будет стараться ввести ее в Московском государстве. На то и на другое он согласился; но как, русские строго держались православия, то положено было сделать все это тайно. Самозванец, переодетый, явился, в сопровождении Юрия Мнишка [68], в иезуитский монастырь и там, в присутствии многих особ, дал на словах и на бумаге клятву, что будет послушным слугою папы; потом исповедовался у одного из иезуитов и принял от нунция таинства причащения и миропомазания.
Вслед за тем Рангони представил мнимого царевича королю Сигизмунду. Король принял его довольно холодно, с заметным сомнением в истинности его притязаний. И в самом деле наружность самозванца была нецарственная. Он был среднего, почти низкого, росту, с широкою грудью, с толстыми членами; одна рука короче другой; на носу бородавка; волосы рыжеватые; лицо круглое и широкое, с грубыми очертаниями. В этом лице являлось, правда, что-то величавое, когда оно одушевлялось отвагою, или другим горячим чувством; открытый вид и решительные манеры также скрашивали природные его недостатки. Но теперь Отрепьев находился под влиянием тягостных чувств: не легко было ему, при всем его легкомыслии, дать обязательство касательно введения в Россию католической веры; он знал Русь более, нежели те, кто этого требовал, и значит клялся в том, чего не надеялся выполнить. Опасения, чтоб русские не сведали об этом еще до его воцарения, и неизвестность, как решит судьбу его Сигизмунд, еще больше смущали его душу. Он стоял перед королем, как преступник, ожидающий казни, или милости, и, положа руку на сердце, более вздохами, нежели словами, убеждал Сигизмунда к покровительству. Выслав его из кабинета, где происходила эта важная аудиенция, король несколько минут говорил наедине с нунцием. Между тем придворные удивлялись, куда девалось красноречие московского царевича и как из бойкого, самоуверенного юноши он сделался вдруг мрачным, задумчивым и неловким! Наконец, убежденный доводами папского нунция, король, веря, или неверя называющему себя Дмитрием, позвал его опять в кабинет и, приподняв шляпу, сказал с веселым видом: «Князь московский Дмитрий, да поможет вам Бог! А мы, выслушав и рассмотрев все ваши свидетельства, несомнительно видим в вас Иоаннова сына и в доказательство нашего искреннего благоволения определяем вам ежегодно 40 тысяч злотых (54,000 нынешних рублей серебром) на содержание и всякие издержки. Сверх того дозволяем вам, как истинному другу республики, сноситься с нашими панами и пользоваться их помощью.» От радости, или от другого чувства, самозванец не сказал ни слова; нунций благодарил за него короля.
66
Бер (стр. 32, 33) рассказывает иначе открытие Отрепьева пред кн. Вишневецким; но упоминаемые им обстоятельства несогласны с объяснениями польских магнатов. Любопытны подробности Сказания о Гр. Отрепьеве (стр. 7, 9), не смотря на то, что места, лица и события перепутаны и перемешаны с баснословием, как и в других рассказах этой летописи. Извлечения: «Прииде (Отрепьев) во град Самбор, во имение великого пана, Михаила Ратомского, и пана Александра и князь Юрья Свирских, и прият бысть ими радостно, и послаша его в Стодольский монастырь, идеже у них родители лежат, тамо ж и костел веры латинские и мнихов 40 и Язовит пять. Житие же их и причины имея, ряски аки чюги препоясаны, при грудях бархат зелен, и вишнев, и лазорев, и темносинь, и всяких разных сукон амоноти имеяху около шеи малы зело до плещу, и шапки с пухом, а в руках четки. Сиде у мнихов у Язовит.... В то же время той окаянный лютый змий.... нача изнемогати, и рече игумену Пимену, мниху сущу, да повелит ему прияти в болезни духовного отца по вере своей кафалические. Игумен же Пимен повеле ему прияти отца по прошению его; и прииде к нему его духовный отец, Грек сущий, именем Арсений, и исповеда его. Во исповедании же своем рече ему сей.... волк.... Углицкого царевича возвася окаянный в его царское имя: «Послушайте мене. отче Арсение! аще изволит Бог по душу мою послати, и по смерти же моей не скрый, Бога ради, восписуй и на Великую Россию к Московскому государству о моей смерти, яко аще зде, в Самборе граде, в Стодольском монастыре, смерть мя постигнет; аз же, отче Арсение, нарвский сын, великого царя Ивана Васильевича.... возвести по смерти моей, дабы память сотворяли на Руси со отцом моим и братьею; а ныне не возвести никому, дондеже аз есть в животе.» Отец же его духовной, Арсений, сия слышав и усумнися, яко тако великий царь обнища, аще истина есть, и шед поведа того ж монастыря игумену, Пимену, мниху сущу, веры же латинския, вся по ряду сказа, еже ему той окаянный возвести; игумен же Пимен, сия слышав, и прият сердцем своим, дондеже его князя приидут в монастырь, молитвы ради, да возвестит им о сем. Егда же в день недельный приидоша князь Александр и князь Юрий Свирский, и внидоша в келию ко игумену Пимену, благословения ради, он же им вся по ряду возвести, и отца его духовного, Арсения, свидетеля постави, и потом поидоша по костельной молитве на трапезу ясти, бе бо пан Александр угости братию всю, и постав на трапезе пред столом, витатися со всеми мнихи; обычай же тамо, егда кто великий и навышний пан в витании своем руку свою полагаше сверху, а мнихи же полагаху руку свои сысподи, да не подвигнут его на гнев. Той же трехглавный лев и прииде, и витаяся с паны, не восхоте руки своея положити сысподи, но сугубо руками витаяся с паны. И уразумев князь Александр, яко непроста роду есть сий.... по обеде же прииду ко игумену в келию оба князя на прохлад, и позва ту священно-инока Арсения, Грека суща, и посади его за запон, и повелели возвати князя.... И востав князя оба противу его, и витаяся, повеле ему сести, и потом нача глаголати ему игумен: «Брате и милый пане! повеждь сим нашим питателем и великим сенатырем его же кралевские тайные думы и нашему Бернадинству, како ты из земли русския переселися семо, и како царский сын в последнюю нищету уклонися, и како престола своего царского лишися; свидетельствует о тебе отец твой духовный, Арсений.» Тако же и князи начаша его вопрошали о том; он же первие нача ротитися и со отцом своим духовным сваритися, и понося, и глаголя к нему, яко не учитель, но губитель суть и тайнам объявитель. Отец же его духовный паки нача пред игуменом и пред князи тоже глаголати; треокаянный же лев сий лютый, прелукавый еретик, нача с рыданием поведати и дерзнув нарещися царевичем Дмитрием, и како избежа от руки Бориса царя, все лукавым советом, вся по рядку изрече. Тогда же князи послушание его и отпустиша во свою келию; по отшествии же его, заповедав князи во всю седмицу по-гречески поститися ему, в день же недельный приидут князи и видят, аще истина есть, и сия рек, пойдоша князи во имение свое; и егда совершив окаянный пост, в день же недельный приидоша князи в монастырь и повелели литоргисати в Рустей церкви святыя мученицы Екатерины священнику Арсению, бе бо та церковь от монастыря поприще, слобода Руская.... Егда же изнесоша из царских дверей живодательное тело и кровь Господа нашего Иисуса Христа, и приидоста оба князя и близь стаста, и сего волка призваша и вся мнихи монастыря того, и Бернадинства, и Язовиты на смотрение приидоша; и егда причащаху его и нача глаголати к нему отец его духовной, Арсений, и оба князя, и игумен Пимен: «Повеждь нам, брате и господине, пред сею страшною и живодательною трапезою, истинный ли ты еси нарвский сын, или несть?» Он же с клятвою изрек и крестным знамением себе огради и зря на владычиц образ дерзостно, рече: «На том приимаю тело Господне и кровь, яко истинный есмь царский сын, царевич Дмитрий имя мое.» И сия рек, причастися окаянный бесстудно; по совершении же Божественной литоргии, облечеся, окаянный в мирские ризы, по достоянию царску. На трапезе же пред ним по чину царску предстояща оба князя, яко рабы, и чрез день той веселяхуся и рыцарствоваху, и от-толе его пояста князи с великою честию во град свой».
67
В актах упоминаются два свидетеля. Один был Юрий Петровский или Петруша, русский выходец, слуга литовского канцлера Льва Сапеги. Он объявил, что Угличский царевич имел приметы самозванца: бородавку на носу возле глаза и короткую руку. Другой был крестьянин Юрия Мнишка, бывший в плену у русских во времена Иоанна IV и видевший, по его словам, Дмитрия в Угличе. (Собр. Гос. Гр. II, 293 — 296.)
68
В A