Любимые и покинутые

Она оставила сумки в прихожей и открыла еще одну дверь. Холодно в доме. Дверь в мансарду настежь, открыта и дверь в Машину спальню. Через нее виден кусочек заметенного снегом окна. Дверь в каморку Наты тоже приоткрыта. Устинья открыла ее пошире, просунула голову, потом вошла сама.

Ната лежала на кровати все в той же позе, устремив к потолку открытые глаза.

— Ната, здравствуй, — сказала Устинья. — Как у тебя здесь холодно. Ты не замерзла?

Ната даже не пошевелилась. Устинья наклонилась над ней, заглянула в глаза и дико вскрикнула. Взяла за руку — она была насквозь промерзшая.

И тут только Устинья обратила внимание на оцинкованную детскую ванночку возле заснеженного окна. Ванночка была совершенно новая — ее, насколько помнила Устинья, раньше в доме не было, — до краев налитая превратившейся в один кусок льда водой. Там, внутри этого льда, что-то было. Устинья приблизилась к ванночке и онемела от ужаса: сморщенный красный младенец месяцев пяти, не больше, лежал на спине, расставив короткие — по локоть — ручонки, из которых росли по два пальца. Ноги младенца плотно срослись между собой, заканчиваясь одной большой ступней, вместо пипки — третье яичко. Но больше всего Устинью поразило лицо младенца — вода была прозрачная и застыла ровно, как рыбное заливное на фарфоровом блюде — вместо носа она увидела две большие круглые дырочки, рот выглядывал из-под правого уха, глаз не было вообще. Устинья стояла, не в силах отвести взгляда от этого маленького уродца и чувствовала, как шевелятся от ужаса волосы. В голове мелькнула страшная догадка. Она бросилась к кровати, сдернула с Наты одеяло. Живот Наты был разверзнут на две половины и набит сеном. Тело было чистым — ни капли крови. Ната лежала на белоснежной простыне и вся в окружении бумажных роз. Розами была обвита и спинка кровати, и ножки стола и табуреток.

Устинья схватилась за голову и, падая, больно ударилась о край оцинкованной ванночки. Голова наполнилась странным шумом, напомнившим звон церковных колоколов. Она увидела лица Толи и Маши, только это был не Толя, а ее Ян с Толиным лицом, потом над ней наклонился Анджей… «Я здесь замерзну, — работало сознание. — Нужно встать… Нужно во что бы то ни стало встать и бежать из этого склепа. Бежать…»

Устинья с большим трудом открыла глаза. Над ней бешено крутился потолок. Очень хотелось спать, она знала, что у нее сотрясение мозга. «Вставай, вставай! — приказывала она себе. — Немедленно. Бери спички, керосин и поджигай этот дом изнутри. Да так, чтобы пожар не смогли потушить. Все должно сгореть дотла. Дотла».

Превозмогая страшную сонливость, Устинья встала, шатаясь, вышла в коридор. Обошла все комнаты. Дольше всего задержалась в своей — окнами на север, на ковш Большой Медведицы. Вспомнила… Только это воспоминание, хоть оно и было связано с Анджеем, оказалось дорого ей не этим, а тем, что имело отношение к отрезку ее собственной жизни, которым она очень дорожила. Она любила себя прежней Юстиной-Устиньей, еще не разочарованной, а преданной душой и телом Анджею…

Голова кружилась, и от этого все вокруг казалось нереальным, точно происходившим не с ней. Из окна мансарды видна покрытая льдом и снегом река, белый, словно седой, лес… В лампе полно керосина… На улице смеркается… Сумерки похожи на чернила, какими пишет Машка… В доме уже давно никто не живет, но кто-то постоянно приходит… Пошел снег — это очень хорошо, снег заметет следы…

Устинья перекрестила все углы этого странного, страшного и столь дорогого ее сердцу дома. Спустилась в подвал. Она не верила ни в домовых, ни в привидения, но ей почудилось мельтешение бледных теней в темном подвале и легкий шорох, похожий на шелест степных трав на ветру. В подвале она нашла еще одну керосиновую лампу и полную жестянку с керосином. Эту лампу она поставила на табуретку, которую взгромоздила на стол — один из костров должен разгореться прямо под полом Натиной каморки — Шанхая — склепа.

И снова Устинья обошла дом, превозмогая невыносимую тяжесть во всем теле. Это было своего рода ритуальное шествие. В каждой комнате она ставила под стол или под кровать зажженную лампу, до краев налитую керосином, плескала керосином по углам. Наконец она засветила лампу в каморке Наты, прямо возле ее кровати, плеснула керосином на бумажные цветы вокруг ее тела. Хотела поднести к ним спичку, но не поднялась рука. Она слышала, как зашелся огонь в столовой. Скорей из дома… С трудом вытащила брошенные в прихожей сумки, чуть не упала на скользком крыльце. Снеговик смотрел на нее насмешливыми глазами-углями и пытался что-то сказать похожим на лепесток тюльпана ртом. Снег валил сказочно густыми хлопьями, и было вокруг темным-темно… Кажется, никто не видел, как она шла с холма. Если кто и видел, наверняка не узнал — она закуталась по самые глаза в серый платок из козьего пуха, подаренный Таисией Никитичной, надела старую Верину шубу из нестриженной цигейки. Значит, она может появиться позже — когда пожар разгорится вовсю… Ослепительно красивое зрелище — пожар под снегопадом. Большой пожар. Страшный пожар. Очистительный пожар, в котором сгорит и ее прошлое тоже. Бедная Ната… Она лежит в постели уже больше полугода. Значит, это случилось с ней, уже когда она была парализована. Кто-то надругался над ее несчастным истерзанным телом. Кто — наверное, навсегда останется тайной.

Устинья присела на ту самую лавку возле покрытого снегом стола, где они сидели все вчетвером в день ее появления в этом доме. Ее не замело снегом только потому, что с той стороны, откуда дул ветер, оказался сарайчик. Он пуст — корову с теленком либо продали, либо увели в другое место.

А где Маша? Почему она бросила этот дом, превратив его не то в склеп, не то в мавзолей? Кто протоптал ту узкую тропку с холма, которую сейчас уже, наверное, занесло снегом?..

Спать, как же хочется спать… Но нужно досмотреть это жуткое зрелище до конца, нужно убедиться в том, что сгорело все, что может навести людей на нехорошие мысли. Что здесь произошло?.. Кто вынул ребенка из живота Наты и зачем? Судя по выражению ее лица, она была мертва, когда над ней произвели эту страшную операцию, хотя кто знает?..

Устинья, кажется, задремала, положив локти на покрытый снегом стол. Проснулась оттого, что стало жарко, и ей на шубу капала со стола талая вода. Пламя уже охватило весь дом и рвалось в небо гигантской, гудящей как орган свечой.

Кто-то закричал, заскрипел под чьими-то ногами снег. Устинья вдруг разрыдалась — ей стало жалко себя, свою молодость, любовь, сгоревшие в этом страшном пламени. Кто-то обнял ее за плечи, куда-то повел. Она очнулась в теплой комнате на мягкой горячей постели. Болел висок, и она, коснувшись его пальцем, увидела кровь.

— Я упала, когда заметила пожар. Я как раз спускалась со шляха, — бормотала она, а перед глазами стояла ванна со льдом, в который намертво вмерз неродившийся уродец. — Наверное, потеряла сознание… — Она видела склоненное над собой знакомое морщинистое лицо старика-фельдшера. В его взгляде было столько неприкрытого любопытства. Он что-то знает, определенно знает. Превозмогая боль в затылке, Устинья продолжала: — В доме был кто-нибудь? Где Ната?

— Она сгорела. Я был у нее две не то три недели назад — у нее болел живот, и я дал английской соли, — рассказывал старичок-фельдшер. — Потом я видел ее родственницу, которая за ней ухаживала, и она сказала, что Нате стало лучше. Но теперь она сгорела, царство ей небесное. Отмучилась бедняжка. И молодых от себя освободила…

Устинья проспала целые сутки и еще одну ночь. Проснувшись поутру, быстро оделась и отправилась на пепелище. Снег все еще падал, хоть и не такой густой и крупный, как в позапрошлую ночь, но на том месте, где недавно стоял дом, зияла мокрая чернота. Устинья, подойдя поближе, увидела прежде всего закопченную детскую ванночку и внутри горстку пепла, смешанного с водой. От Натиной кровати остались спинки и рама, на которой когда-то была натянута сетка. От самой Наты не осталось ничего. Еще Устинья увидела подкову, когда-то висевшую над Машкиной кроватью. Она подняла ее и положила в карман шубы.