Любимые и покинутые

Как и прежде, Маша занималась по утрам своими экзерсисами. Занималась упорно, подолгу — иной раз по два с лишним часа. Потом бежала на пляж, где ее уже дожидался Толя. Днем они часто уединялись в старой беседке, куда Устинья, даже если б и захотела, попасть не смогла, ибо ведущая к ней лестница превратилась в некое подобие цирковой трапеции. О чем они там говорили и что делали — Устинья не знала. Но почему-то была убеждена, что ничего плохого ни говорить, ни делать они не могли. Во-первых, потому, что были еще совсем детьми, ну а во-вторых… Устинья вздыхала и в который раз убеждала себя в том, что не может быть ничего дурного в невинных детских поцелуях и объятьях.

Правда, ее слегка обеспокоило одно открытие. Два дня назад она проснулась неожиданно среди ночи и обнаружила, что у Маши на веранде все еще горит настольная лампа. Глянув на часы, Устинья ужаснулась — половина третьего, а девчонка все читает. Придется пойти и силой забрать у нее книгу. Устинья накинула халат и вышла на веранду. Машина раскладушка была пуста, а книги лежали все той же ровной стопкой, какой лежали с вечера. Устинья выглянула за дверь, но на улице была кромешная темень — ни луны, ни даже звезд. Пересилив страх — Устинья боялась темноты с тех самых времен, когда они остались с Яном одни в большом доме отца Юлиана — она спустилась по лестнице и решила обойти вокруг коттеджа со стороны Толиной комнаты. В ней было темно. Ей почудились шепот и тихий смех, долетевшие из открытого окна. Она подошла поближе и прислушалась. Тихо. Постояла и повернула назад. Возле лестницы столкнулась с Машей. На ней были трико и свитер.

— Ты что здесь делаешь? — потребовала Устинья.

— Мы катались на лодке, — как ни в чем не бывало сказала Маша. — Я учила Толю грести.

— Дня вам мало, — проворчала Устинья и стала подниматься по лестнице. На полпути вдруг обернулась и спросила: — А где Анатолий?

Маша замялась на мгновение, потом сказала:

— Он боится ходить через дом и залазит в окно. Он тебя боится.

Устинья ничего на это не ответила, но, погасив у себя свет и накрывшись до самого подбородка одеялом — последнее время стали прохладными ночи, — призадумалась. Да, спит она чутко, и, если Толя будет проходить мимо ее двери, а он иначе пройти на веранду или с веранды не сможет, она непременно проснется. Она что-то не припомнит, чтобы Толя последнее время ходил ночью мимо ее двери. Последнее время она первая покидает веранду вечером, оставляя детей одних. Засыпает она отнюдь не сразу, но голосов не слышит, хоть окно ее комнаты рядом с верандой. Очевидно, дождавшись, пока она заснет, дети вдут в сад или на пляж, либо через окно попадают в комнату Толи. Устинья беспокойно заерзала на своей узкой скрипучей кровати. Что, что они там делают? Целуются?.. А если им захочется попробовать еще чего-нибудь? Ведь Толе уже тринадцать лет… Нет, не может такого случиться. Не может. Бог не допустит. «Господи, помоги моим бедным несчастным сироткам», — шептали Устиньины губы.

Однажды, когда они пошли купаться в темноте — они теперь часто купались по ночам, когда на пляже не было ни души — Маша неожиданно предложила:

— Давай купаться как первобытные люди — нас ведь никто не видит.

— Но мы же друг друга видим, — возразил Толя.

— Я не буду смотреть на тебя, не бойся, а в воде темно. Знаешь, без одежды так хорошо. Я помню это с детства.

Толя послушно снял плавки и отвернулся, чтобы не наткнуться ненароком взглядом на Машины белые груди, которые стояли перед его глазами с тех пор, когда он случайно увидел ее спящей на веранде.

Они вошли в воду, держась метрах в двух друг от друга. На таком же расстоянии и плавали, опасаясь друг к другу приблизиться. Как вдруг Маша почувствовала, что ее живот ожгло огнем. Она громко вскрикнула.

Толя тут же очутился рядом.

— Что случилось?

— Не знаю. Очень больно.

— Где?

— Живот. Ой, там, кажется, волдырь. Это было что-то большое и мерзкое.

— Не бойся — я с тобой.

Толя обнял Машу за плечи и она задрожала.

— Тебе холодно?

— Нет… Просто мне как-то странно. Что-то внутри… перевернулось. Ты знаешь, я… я…

Толя вдруг положил Маше на плечо другую руку и медленно привлек ее к себе. Машины соски, соприкоснувшись с Толиной грудью, затвердели и сладко заныли. Так же сладко заныло в низу живота.

Она подняла глаза и увидела, что Толя смотрит на нее удивленно и как-то очень уж пристально.

— Ты что? — спросила она и встала на пальчики, чтобы дотянуться до его губ — Толя обогнал ее за этот месяц на несколько сантиметров. Она почувствовала, как в ее живот уперлось что-то теплое и упругое.

Их поцелуй на этот раз оказался таким долгим и сладким, что у обоих закружилась голова и бешено заколотилось сердце. Толя отстранился первым. Маша почувствовала на своей груди его трепещущие холодные пальцы. Ей хотелось, чтобы они сдавили, сжали ее, сделали больно, но пальцы были робки и неуверенны. Зато упругое тело, толкающееся в ее живот, стало еще тверже. Оно спускалось все ниже и ниже, точно стремясь соприкоснуться с болезненной точкой между Машиных ног.

— Ты… ты хочешь меня? — шепотом спросила Маша.

— Наверное, — так же шепотом ответил Толя. — Только я не знаю, что это значит и как…

— Глупый. — Маша взяла его руку в свою, увлекла ее под воду и приложила к низу своего живота. — А у тебя эта штука стала такой большой. Как странно.

— Да, — выдохнул Толя. Его указательный палец нечаянно попал в какую-то маленькую дырочку между Машиных ног, и его точно пламенем ожгло.

— Как хорошо, — шептала Маша. — Боже, как же хорошо. Теперь мы с тобой любовники, да?

— Да… то есть нет. Муж и жена.

— Нам еще рано жениться… — Маша простонала от восторга и закрыла глаза. Она теперь вся была в его власти, и Толя это понял. Еще он понял, что может сделать с этой девочкой все, что угодно, что она послушна, покорна ему и очень беззащитна. Сейчас им обоим так приятно, а потому то, что они делают, не должно быть плохо. Но почему тогда никто не делает так в присутствии других людей, на пляже? Или же этим положено заниматься втайне от всех? Если так, то это, значит, грех. Ибо все, что делается в тайне — грех.

— Ты чего? — спросила Маша, когда Толя, нежно проведя пальцем по внутренней стороне ее бедра, вдруг убрал руку.

— Нам нельзя, нельзя это делать.

— Но ведь мы с тобой любовники.

— Нет. Я… я старший и я за тебя отвечаю.

— Но я хочу, чтобы ты меня… чтобы ты делал мне приятно.

Она потерлась животом о его живот, и этот твердый предмет вдруг очутился между ее ног.

Толя задышал часто и прерывисто, а Маша вся точно окаменела от страха и восторга перед чем-то неведомым, что непременно должно было произойти.

— Нет! — вдруг решительно сказал Толя. Он поднял двумя руками Машу за талию и, держа ее впереди себя, бегом бросился на берег. Там он поставил ее на гальку, отошел на шаг и отвернулся.

Маша села на холодную гальку, уткнулась носом в коленки и всхлипнула.

— Ты что? — спросил Толя, не поворачиваясь.

— Было… было так чудесно, — шептала она. — Почему ты заговорил о грехе? Мы ведь с тобой… возлюбленные.

Толя схватил полотенце, быстро обернул им свои чресла и приблизился к Маше.

— Да, — сказал он, присаживаясь рядом и кладя ладонь ей на спину. — Возлюбленные. И я не могу… сделать с тобой это. Потому что я тебя люблю. Понимаешь?

— Нет. — Маша снова всхлипнула, но уже тише. — Если ты меня любишь, ты должен это сделать. Так написано во всех книжках. Без этого любить друг друга нельзя.

— Можно, — с уверенностью сказал Толя и привлек Машу к себе.

Она затихла, прильнув щекой к его груди. Над их головами исходили лучами большие южные звезды. Им вдруг показалось, что они вдвоем летят им навстречу, в неведомые просторы Вселенной. Дух захватывало от этого беззвучного полета.

Маша-большая сидела на берегу реки возле того места, где они в то утро купались с Анджеем. Она как будто видела свою батистовую блузку, брошенную на ветку вербы, островок широкой, желто-коричнево-осенней юбки в зарослях травы под деревом.