На дальнем прииске

Летчик пошел к проводнику ставить бутылки пива в холодильник.

— Я очень рада, что вы тоже едете в этом купе, — сказала басом Леночкина мама, — по крайней мере, Леночка не будет наедине с этим летчиком. Еще неизвестно, кто будет четвертый попутчик, может быть, тоже мужчина. Эти мужчины, когда едут отдыхать, теряют элементарные представления о приличиях. Пока работает, человек как человек, а в отпуске узнать нельзя. Пьянство, сплошной разврат. Я вас прошу, в случае чего — защитите Леночку. Она у меня совсем еще девочка.

Потом она обернулась к Леночке и скороговоркой стала давать ей советы: по вечерам надевать голубую вязаную кофточку, не водиться с сомнительными компаниями, избегать сквозняков, не лежать долго на солнце, не заплывать далеко, купаться один раз в день, не очень «нажимать» на сладкое. Оставив на Леночкиных щеках красные пятна от поцелуев, мама удалилась.

Леночка шумно вздохнула.

А верхнее место еще оставалось свободным.

Поезд плавно тронулся, и в эту минуту на платформу выбежал толстяк с разгоряченным лицом, в не по возрасту пестрой рубашке-разлетайке и в давно не чищеных ботинках. В одной руке он держал желтый чемоданчик, в другой — авоську. В сумке нагло блестели бутылки водки, даже не завернутые в бумагу. Человек пытался бежать вдоль поезда, изрыгая при этом ругательства, но проводники неподвижно стояли на ступеньках вагонов, и никто не собирался его сажать. Вероятно, это и был наш четвертый пассажир. Мы обрадовались, что он опоздал, и приветливо помахали ему. Он показал нам кулак.

Леночка выгнала из купе летчика и переоделась в голубой шелковый свитер и шорты. Ножки у нее были стройные и загорелые. Летчик искоса посматривал на них.

Из соседнего вагона прибежала розовая, крутобедрая, с черным «конским хвостом» Соня, подружка Лены, разочарованно оглядела купе.

— А где же Володька?

— Володька едет следующим поездом, через три часа. Я буду его ждать в Риге, на вокзале. Меня провожала мама. Можешь себе представить, какую бы сцену она здесь закатила, увидев Володьку.

— А как вы устроитесь?

— У Володьки в Риге тетка, она нам комнату сняла в Булдури.

От нечего делать мы сели играть в подкидного дурака. Играли долго и нудно. Потом мы закусывали, вытащив свои запасы. У Леночки была накрахмаленная белая салфетка, заботливо уложенная мамой, а летчик вытащил стеклянную банку с семгой собственного посола, как хвастливо он нам объявил.

За окном убегали летние зеленые поля и леса. Я подумала: как хорошо, что я еду в неизвестный мне город, к незнакомому морю. Всякая дорога — это смутная надежда и ожидание. Еще я подумала об Ирме. Может быть, мне повезет, и я найду кого-нибудь из ее родных: хотя была война и прошло много лет, но бывают счастливые случайности.

Передо мной встало опять твердое, надменное лицо Ирмы, высокий лоб, великолепно вылепленные губы. Она была рижанкой и любила свой город. Длинными зимними вечерами, кутаясь в лохмотья на нарах, она рассказывала нам об узких средневековых улицах «старой Риги», о суровом Балтийском море, о желтом тонком песке и вечно шумящих соснах. Она рассказывала нам, что когда-нибудь вернется туда. Ирма была членом партии в буржуазной Латвии. Ей угрожал арест, полиция устроила засаду в ее квартире. Товарищи предупредили ее на улице, устроили побег через границу. В 37-м году Ирму арестовали, обвинив в шпионаже, в связях с мировой буржуазией и еще черт знает в чем. Нас это не интересовало. Нас самих обвиняли в ужасных преступлениях, и мы к этому привыкли. Нелепый случай — Ирма поранила палец пилой, совсем небольшой рваный красный разрез, но началось заражение крови, а пенициллина тогда еще не было.

Ирму похоронили в промерзшей колымской земле, поставили на могиле фанерную дощечку со статьей и сроком. Как будто на том свете (если он существует) это кому-нибудь было нужно. Я хотела обязательно найти родных Ирмы и рассказать им о ее лагерной жизни, о ее смерти. Но кроме этих добрых желаний у меня еще были свои, эгоистические.

Как только я вышла из лагеря, он снился мне почти каждую ночь. То я стояла на поверке в длинной шеренге, и поверка никак не кончалась, то не могла во сне выполнить норму на лесоповале. Правда, для разнообразия, наверное, мне еще снилась иногда тюремная камера или отсиживание на допросах и бесполезные словопрения с моим лупоглазым следователем. Когда я была в лагере, мне постоянно снилась «воля» и Москва в вечерних огнях, а после освобождения произошла эта страшная метаморфоза.

И лагерь, и тюрьма, и следователи мне очень надоели — даже во снах. Невропатологи только разводили руками и пичкали меня лекарствами, от которых сны не изменялись, а делались еще более резкими и цветными. Один доктор посоветовал мне поехать на рижское взморье: перемена климата, новая обстановка, морские купания и так далее. Вот так я и очутилась в поезде Москва — Рига.

Летчик цедил свое пиво, угощал нас, но мы отказались. Соня строила ему глазки (зачем ей нужен был этот старый хрыч?), расспрашивала о полетах, но летчик отвечал односложно, вероятно, он достаточно уже устал от них. Соня надула свои полные пунцовые губки и ушла. Летчику явно нравилась Леночка. Разговор о Володьке не произвел на него никакого впечатления. Леночка рассказала, что она недавно окончила музыкальное училище, а сейчас преподает в музыкальной школе. В консерваторию поступать не собирается, очень большой конкурс и вообще хватит учиться, так и не заметишь, как пройдет молодость. И вообще ей все надоело: сопливые ребятишки, которым нужно ставить руку, бесконечные упражнения, ворчанье мамы, и все чего-то от нее требуют, требуют.

— Я насчет музыки не очень-то, — смущенно признался летчик, — ну, люблю русские песни, джаз. В молодости воевал, там было не до музыки, а отвоевался, опять-таки полеты, женитьба, что-то музыка в голову не шла. Я вот читать люблю, но только военные мемуары или там рассказы, романы, но тоже про войну, некоторые писатели здорово пишут, правильно, аж дух захватывает. А про «гражданку» скучно мне что-то.

— А по-моему, военные мемуары — дикая скучища, — возразила Леночка. — Я начала читать книгу одного генерала или маршала, забыла фамилию, на второй странице уснула.

— Конечно, — согласился летчик, — кто не воевал, тому трудно разобраться, особенно женщинам.

— Удивительно приятная девушка, — сказал летчик, когда Леночка вышла из купе, — и очень похожа на нашу медсестричку Олю: и волосы и брови, и фигурка такая же. Олю, бедную, осколком убило, когда бомбили наш аэродром. Девятнадцать лет ей было. Эх, молодость, а я и не заметил, как прошла моя. Война, а потом учеба, однажды я увидел, что на макушке лысина. Испугался и срочно женился.

Незаметно за окном стал меняться пейзаж: меньше стало лесов, шире раскинулись голубовато-зеленые поля, появились двухэтажные дома с высокими крышами, крытые бурой черепицей.

На одной из остановок Леночка и летчик вышли погулять, но быстро вернулись. Лицо у Леночки было в розовых пятнах.

— Вообразите, эти глупые бабы чуть меня не съели. Сами ходят, как в прошлом столетии, подолами пыль метут. Можно подумать, что они никогда не видели шорты. Ладно уже деревенские, вышли торговать, чего с них взять. Но наши москвички их поддержали. Находят, что я неприлично одета.

Летчик снисходительно посмеивался.

Шорты Леночка не сняла, но гулять больше не выходила. Опять мы играли в подкидного дурака, и летчик пытался рассказывать о своих боевых вылетах во время войны, но Леночка так откровенно зевала, что он вскоре умолк.

Летчик усиленно подыгрывал Леночке в картах и почти все время оставался в дураках. На одной из остановок он купил ей коробку шоколадных конфет, перевязанную широкой лиловой лентой.

Леночка с улыбкой приняла подарок, но глаза ее совсем не улыбались, все так же старо и недобро смотрели на мир.

— Изумительная девушка, — опять сказал летчик, когда Леночка ушла умываться, — совсем не жеманится, как мило и просто приняла подарок. И профессия у нее такая замечательная — учить детей музыке. Я опять промолчала. Ничего особенного я в Леночке не находила.