Герцогиня и «конюх»

– Я полагал, что русская императрица никогда не может так низко пасть, чтобы забавляться со своими развратными смердами. Я полагал, что к трону, который добыл я вам, вас поведу я. Но, кажется, я ошибся? Прикажете мне позвать князя Ивана Долгорукого? Может быть, и теперь, в эту страшную минуту, когда ваша судьба висит на волоске, у вас явится желание позабавиться игрой на гуслях? – И вдруг Бирон грубо схватил Анну Иоанновну за руку: – Слушайте, Анна: еще не все произошло, еще вы не освобождены, еще вся сила в наших руках. Понимаете вы это? – А затем он опустился перед смятенной императрицей на колени и пылко воскликнул: – Моя дорогая Анна, за что вы так жестоко надсмеялись надо мной? Ведь я безумно люблю вас. За вас я готов отдать последнюю каплю крови. – Бирон вскочил. – Говори, отвечай: ты моя?

И Анна Иоанновна покорно ответила:

– Твоя.

– Ты больше никогда этого не сделаешь? Ты не изменишь твоему Эрнсту?

– Не изменю.

– Так вести тебя туда, в этот страшный зал?

– Веди!..

XX. Да здравствует самодержавная императрица!

Тронный зал дворца имел необычайно торжественный вид. Все верховники были уже в сборе. В своих роскошных мундирах, сверкающих алмазными звездами и золотым шитьем, они, образовав особую группу, вели тихий разговор. Здесь – как это возможно только во дворце с его интригами – «враг» дружески-любезно беседовал с «врагом».

На лицах всех собравшихся можно было прочесть острое ожидание чего-то решительного, важного. Сегодняшнее официальное провозглашение Анны Иоанновны императрицей, событие, которое должно было случиться вот сейчас, невольно волновало всех. Но в то время как одни ликовали, другие стояли с понурыми, бледными лицами.

К числу первых принадлежали те верховники-конституционалисты, которым удалось в Митаве вырвать подпись Анны Иоанновны на ограничительной грамоте; к числу вторых – все те, которые предчувствовали для себя ужас полновластного владычества отдельной кучки лиц вроде Голицыных и Долгоруких.

Ни для кого не являлось тайной, что при провозглашении Анна Иоанновна вторично должна будет отречься от всех прочих прерогатив самодержавной царской власти.

Центром всеобщего внимания являлись князья Голицыны, в особенности Дмитрий, и князья Долгорукие – Алексей и Иван. Это были те, кто через час-два должны были явиться настоящими вершителями судеб Российской империи.

Как ни старался князь Алексей Долгорукий владеть собой, его волнение невольно бросалось всем в глаза. Он был бледен, как никогда. Его взоры беспокойно блуждали, отыскивая фигуру Ивана. А тот со своим красивым, развратным лицом стоял с младшим Голицыным. Он что-то рассказывал последнему и, сверкая белыми зубами, довольно громко, без стеснения хохотал.

– Что это с князем Алексеем Долгоруким? Смотрите, как он бледен и расстроен!.. – слышались тихие голоса.

Князь Дмитрий Голицын, беседовавший с Алексеем Долгоруким, тоже не мог не заметить его расстроенного вида и тихо спросил:

– Что с тобой, князь Алексей? Ты взволновался, гляди: у тебя даже руки ходуном ходят.

Какая-то судорога пробежала по лицу всесильного вельможи, и он ответил:

– Я думаю, что и ты, князь Дмитрий, не вполне спокоен.

– Я? И не думаю волноваться!.. – усмехнулся Голицын. – Через час все будет окончено. Она станет императрицей, но править государством будем мы.

– Слушай, князь Дмитрий, – начал шепотом Долгорукий. – Слушай! Тяжелое предчувствие мучает мою душу. Сердце ноет, словно беду слышит.

– Что это ты, князь Алексей, в бабьи приметы веровать стал? Стыдись, – улыбнулся князь Голицын.

– Ах, князь Дмитрий, ты вот все шутки шутишь, а я зорко ко всему приглядываюсь.

– Ну и что же ты увидел?

– Большую перемену в ней. Вот уже несколько дней, как она голову подняла, на меня поглядывает насмешливо, вроде бы с издевкой. Это, помяни мое слово, неспроста.

– Что же тебя, князь, удивляет? Ведь она императрицей себя чувствует.

– Нет, не то это. Чудится мне, что за нее Остерман работает.

– Да разве он – не наш?

– А кто его знает? Кто разгадает эту хитрую немецкую лисицу?.. – продолжал высказывать свое беспокойство Долгорукий. – А вот сейчас приехали во дворец Бирон и какой-то таинственный синьор Джиолотти. Анна удалила меня и вела с ними какую-то беседу. О чем? Кто их знает! А только одно скажу: не к добру это, князь Дмитрий. Ах, вон, гляди, вон он, этот таинственный иноземец!

Дмитрий Голицын поглядел и побледнел не менее, чем Алексей Долгорукий.

– Господи! Какой диковинный… какой страшный!.. – прошептал он, хватая руку Долгорукого.

– Я говорил тебе… Этот человек, похожий на антихриста, несет нам несчастье!

Суеверный ужас застыл на лицах обоих князей.

Джиолотти, в своем диковинном для москвичей костюме великого магистра, в фиолетовом плаще, со сверкающей таинственным сиянием цепью на шее, шел гордо, важно, величественно. Общее изумление овладело всеми.

– Кто это? Смотрите, смотрите: он направляется прямо к трону! Кто этот дерзновенный смельчак? – послышался шепот.

Джиолотти действительно подошел к трону и остановился около него, по правую сторону.

Появление «страшного» незнакомца особенно поразило митрополита. Он обратился к сонму высшего духовенства, стоявшему позади, и довольно громко произнес:

– Кто сей человек? Кто смеет подходить столь близко к священным ступеням трона помазанников Божиих? По лику его вижу, что человек он иного племени, басурман, еретик, едва ли не жидовин.

Что ответили близстоящие митрополиту, неизвестно, так как в зале произошло сильное движение благодаря появлению двух лиц. Это были Остерман и Бирон.

Бирон в парадной форме обер-камергера подошел к дверям внутренних покоев императрицы и остановился как вкопанный. Его поза была надменна, горделива. В ту же минуту Остерман подошел к Дмитрию Голицыну и Долгорукому.

Лица тех просияли. Засверкали взоры и их приспешников. Все кончено: раз Остерман, сам Остерман открыто присоединился к группе верховников-заговорщиков, значит, победа на их стороне. «Великий оракул», вовремя заболевающий, всегда вовремя и выздоравливал.

– Мы погибли! Остерман изменил нам! – взволнованно прошептал Ягужинский Татищеву.

– Да, кажется, что так, – заскрипел тот зубами.

И все те, кто стоял за самодержавие Анны Иоанновны, поникли головами.

Остерман со своей непроницаемой улыбкой любезно беседовал с Голицыным и Долгоруким.

– Ну, ваше превосходительство, сейчас конец? – спросил Остермана Долгорукий.

Великий дипломат вынул свою знаменитую «луковицу» и, поглядев на время, произнес:

– Да. Сейчас конец неопределенному положению, князь. Сейчас выйдет ее величество, подпишет – уже официально – ограничительную грамоту, и тогда… тогда мы провозгласим ее императрицей всенародно…

Сказав это, Остерман еще раз поглядел на «луковицу».

– Что это вы на часы все глядите? – подозрительно прищурился Голицын.

– Не надо затягивать окончание нашего действа, – улыбнулся знаменитый дипломат.

В это время к Бирону подошел князь Иван Долгорукий. Он с явной насмешкой окинул своим орлиным взором фигуру «конюха» и нахально спросил:

– Что это вы здесь торчите у покоев императрицы, любезный господин Бирон?

Бирон вспыхнул и громко ответил:

– Торчать, любезный господин Долгорукий, могут только чучела и пугала, а люди обыкновенно стоят.

– Так-с!.. – еще задорнее оглядел Иван Долгорукий Бирона с ног до головы. – Ну, так скажите: чего вы здесь стоите?

– Я не обязан отдавать вам отчет в своих поступках и действиях! – надменно ответил «конюх».

– Берегитесь! – злобно прохрипел Иван Долгорукий. – Вы забываете, любезный, что кроме Курляндии и Московии России принадлежит еще и Сибирь, в которой хватит места и для вас.

– Вы правы, любезный Долгорукий. Но еще большой вопрос: кто первый из нас попадет туда… Но я скажу больше: помимо Сибири существует еще и плаха.[57]

57

Эти слова Бирона оказались пророчески-вещими: впоследствии Ивана Долгорукого четвертовали, а другим его родственникам отрубили головы и били их батогами. Даже тех людей, которые были с ним знакомы, ссылали в Сибирь.