Страница 137 из 145
Летом я тоже ушел работать в бригаду бурильщиков и в нашу школу мы уже не вернулись. Оба заканчивали ШРМ — Школу рабочей молодежи. Осенью я ушел в армию, а Володя поступил на факультет журналистики.
Жизнь надолго разбросала нас. После армии я уехал из родной Перми в Ленинград и мы не виделись тридцать лет.
Однажды в поезде сосед по купе развернул газету. В глаза бросилось знакомое с детства название — "Звезда".
— Вы, пермяк? — Спросил я.
— Да. — Несколько удивленно ответил сосед.
— Мы земляки. Позвольте мне посмотреть газету.
— Пожалуйста.
Шел июнь девяносто шестого года. Я развернул номер. В глаза бросился заголовок: "Чеченский синдром". Начинаю читать: "Не стала ли Чечня той пашней, на которую мы по примеру мифического Язона, высеваем зубы дракона, из которых вырастают беспощадные войны?"
"Журналистка Нина Ефимова обнаружена мертвой вместе с матерью. Обе убиты выстрелами в затылок. Она — восемнадцатый журналист, погибший в Чечне, с начала боевых действий".
"Армия не хочет отвечать за просчеты политиков, их внутренние разборки за место под солнцем".
Смотрю в конец статьи — знакомая фамилия! "Неужели он? Не может быть! Ему же, как и мне, за шестьдесят. Кто его, инвалида, на войну пустит? Да и имя другое — странное, не русское какое-то…"
Возвращаю газету.
— Спасибо. Хорошая газета. Корреспондент о войне правду пишет.
— Да, он парень боевой. Я за его репортажами еще с Карабаха слежу.
"Парень", — думаю я, — значит, точно, не Володька.
— Я тоже пишу. Надо бы с ним познакомиться.
— Застанете ли? Репортаж-то из Чечни.
Через день я отправился в редакцию. Сосед по купе оказался прав, автора статьи в редакции я не нашел. Полистал подшивку газет за предыдущие годы, кое-что выписал. Вот эти выписки.
Корреспонденция из Нагорного Карабаха за девяносто первый год, "С юности остался в памяти голос Рашида Бейбутова: "Мальчик веселый из Карабаха…" Кем стал сегодня тот мальчик? Да и жив ли он? Четвертый год продолжается конфликт между армянской общиной Карабаха и Азербайджаном. В прошлом году здесь убито пятьдесят семь человек, в этом с января по июль — сто двадцать семь. Неужели сегодня Нагорный Карабах — это Афган — 2".
Июнь, девяносто третьего года — репортаж из зоны Осетино — Ингушского конфликта: "Ни одного целого дома. Иду по развалинам — разбитые телевизоры, обрывки одежды, осколки сервиза, сгоревший мотоцикл… Над всем — горячее, южное солнце. Погибло шестьсот человек, в том числе двенадцать детей, ранено шестьсот пятьдесят".
Июль, девяносто третьего года: "Лечу на самолете с "грузом-200" (так со времен афганской войны кодируется перевозка цинковых гробов). Самолет развозит павших на двенадцатой заставе пограничников. Развозит, чтобы с ними могли проститься родные. На каждом аэродроме нас встречают слезами".
А вот репортаж девяносто пятого года: "Посадка на самолет Пермь — Минводы. Подбегает женщина и с неистовой надеждой обращается к нам: "Если в Чечню, может быть встретите сына — Сашу Пономарева. Может встретите…"
Капитан-пограничник успокаивает: "Не горюй, мать. Там теперь многие встречаются". И уже в самолете, пристегивая ремень, с горечью добавляет: "Эх, Россия, плакать тебе еще и плакать…"
Он выходил из Афгана с боями через месяц после того, как генерал Громов доложил правительству о выводе последнего Советского солдата. От их батальона осталось десять человек. И вот снова — на войну. Убитых с нашей стороны уже более двух тысяч.
Сашу Пономарева я искал, но не нашел".
"Зачем мы здесь? — Спрашивает танкист Валерий Тимофеев. — Кто виноват в этой войне? У меня четвертый танк, три сгорело. Одиннадцать моих ребят погибли. Когда закончится все это, повернется ли у кого-нибудь язык сказать: "Мы одержали победу".
Вот такие, рвущие душу репортажи, шлет этот корреспондент. Я сам работал в газете, и знаю, что писать ту правду, которая живет в сердцах обманутых матерей, плачущих над цинковыми гробами — немалый риск. Такая правда не нравится "хозяевам жизни", а газетчики в их руках. Но находятся все же честные люди.
Через неделю звоню в редакцию.
— Вернулся ли корреспондент из Чечни?
— Вчера прилетел.
Еду пожать руку мужественному парню. Вхожу в кабинет. Склонясь над столом, сидит седой человек. Поднимает голову, но меня не видит. Он весь еще там, среди огня и дыма. Неужели это он, мой однокашник?
— Володька, ты?
Сколько же у него за плечами! Обнимаю и плачу.
— А почему — Вольдемар?
— Так по паспорту, — улыбается старый друг.
Передо мной снова мой Володька — корреспондент областной газеты Вольдемар Пырсиков.
Виктор Демидов — пиротехник
Слушал радиопередачу о Соборе Воскресения Христова — известном петербургском Спасе на крови. О том, как его три раза хотели снести, как безобразно использовали при советской власти, о том, с каким трудом пришлось реставрировать. После закрытия и разграбления чего там только не было: и овощехранилище, и склад горюче-смазочных материалов, и театральные декорации в нём держали…
Когда в 1959 году я приехал учиться в Ленинград, собор на канале Грибоедова громоздился серой бесформенной массой. Почти до самых куполов был закутан давно сгнившими деревянными лесами, его окружал длиннейший старый забор. В городе считалось, что собор на реставрации, но никакого движения вокруг забора не наблюдалось. Проходя мимо, я иногда из любопытства заглядывал в щели. Во дворе на груде кирпичей курил чумазый сторож, валялись доски и ржавые металлические бочки. За тридцать лет жизни в Питере никаких следов работы внутри забора я не увидел. Только старушки, чудом пережившие блокаду, останавливались и с противоположного берега канала крестились на собор.
Впрочем, в те годы мне было не до собора. Я, молодой врач, был увлечён таинствами человеческой психики, занимался гипнозом, ездил по области с лекциями. С группой энтузиастов занимался новой тогда областью исследований — парапсихологией. К группе пристал любознательный журналист из военной газеты "На страже Родины". Звали его Виктор Демидов. Парапсихология в официальной печати всегда была не в чести, и он, рискуя карьерой, как мог, защищал нас от нападок прессы. Неожиданно от Виктора я услышал удивительную историю, о которой давно пришло время рассказать.
Когда ведущая передачи спросила директора памятника-музея, в который, наконец, превратился собор, какое событие ему особенно запомнилось, он, не задумываясь, ответил: "снятие снаряда из главного купола".
И тут я всё вспомнил.
Это было в далёком 1964 году. Однажды, возвращаясь с Литейного проспекта из лектория с лекции по архитектуре, мы с Виктором присели отдохнуть на скамейку на Марсовом поле. Перед нами возвышался "Спас на крови". Его цветные, хотя и посеревшие за многие годы купола, напоминали о былом его величии.
— И кто сказал, — вслух размышлял я, — о том, что собор не представляет художественной ценности? Разве псевдорусский стиль не занял своего места в архитектуре? Вряд ли в столице на месте убиенного царя выстроили некрасивую церковь.
— Ты не представляешь, какой собор внутри, — отозвался журналист.
— Что, фрески ценные? А кто расписывал?
— Фресок там нет. На стенах мозаика из цветных смальт. Только запущено всё, голубями загажено. Туда сейчас старые декорации свозят.
— А ты откуда знаешь? Писал что ли о соборе? Расскажи.
— Не писал я. Работал там, снаряд убирал.
— Какой снаряд?
— Фугасный, дальнобойный.
— Ты шутишь?
— Почему? Я же пиротехник. Училище заканчивал.
— Как так — пиротехник?
— Специальность такая — взрывоопасные вещества, разминирование.