Страница 136 из 145
Однако возникает вопрос — где поселить миллиарды воскресших людей? И тут фантазия Фёдорова прорывается к космическим масштабам: "Нам предстоит не только посетить, но и населить все миры Вселенной".
Циолковский юношей встречался с Фёдоровым во время работы в "Чертковской" библиотеке. Мысли философа были не только подхвачены, но и развиты молодым исследователем. Идеи о "памяти атомов" у Циолковского развились в теорию "панпсихизма" — учении о "чувствующем атоме". Его построения были опубликованы в работе "Монизм Вселенной": "Тонкие материи, невидимые глазом, испытывают радость, горе, счастье, восторг, блаженство. Любое живое существо, включая человека — это совокупность "чувствующих атомов".
Атомы вечно путешествуют из неорганической материи в органическую и живут вечно. Но при этом они обретают разное качество жизни в зависимости от того, куда их забросит непредсказуемый круговорот вещества".
Но вот что не устраивало Циолковского: было обидным и казалось несправедливым, что атомы человека, достигшего высшего уровня развития, ну, например, атомы гения, когда-то попадут в тело несовершенного животного или растения, а то и в мёртвый камень, и там будут страдать — ведь они "живые". "Долг цивилизации, — считал он, — действовать так, чтобы этим атомам было хорошо. И землю, и другие планеты придётся привести к порядку, чтобы они не были источником мучения для атомов, живущих в несовершенных существах".
Циолковский верил в то, что во Вселенной множество обитаемых миров. Какими же он представлял их? "Живые миры распадаются на две группы. Одна, большая, населена существами совершенными. Другая, меньшая, подобная земле, состоит из существ незрелых, но подающих надежду. Могущество совершенных проникает во все планеты. Оно без страданий уничтожает несовершенные зачатки жизни и заселяет планету собственным зрелым родом. Но совершенные оставляют некоторую ничтожную часть планет с несовершенными, такими, от которых ожидается необходимое пополнение совершенных.
Если же вмешательство совершенных существ не помогает, и ничего, кроме страданий, не предвидится, то весь живой мир безболезненно уничтожается".
Нелишне напомнить, что к несовершенным мирам Циолковский относил и Землю.
Дабы дети Земли быстрее достигали совершенства и не были низведены пришельцами до уровня "чувствующих атомов", учёный от доброго сердца и додумался, по сути дела, до человеконенавистнической теории искусственного подбора родителей и контроля деторождения. Только так, по его мнению, можно достичь высшего совершенного общества.
Все мы видим, что зла и несправедливости на Земле было вечно с избытком. Поэтому теории улучшения человеческой породы появлялись неоднократно. Все они далеки от реальной жизни. Причин для этого множество, но главных, как мне кажется, две: социальное несовершенство общества и несовершенство науки. Расшифровка генетического кода делает только первые шаги, но даже достигнув клонирования человекоподобных существ, вряд ли удастся создать нравственное и мудрое существо. История говорит, что научные достижения используются в первую очередь на нужды войны.
Циолковский упрямо пытался к своей теории привлечь внимание правительства. Он никак не мог понять, почему власти не берут его философию на вооружение. Не дождавшись от чиновников никакой реакции, он решил разослать свои трактаты постоянным корреспондентам. При этом он просил их делать копии и рассылать их другим. Для начала он выбрал тридцать два человека. Первым в списке был профессор Бернард Кажинский, работавший над проблемой передачи мысли на расстояние (телепатии), последним — Альберт Эйнштейн.
За "самиздат" Циолковского не наказали — к тому времени он был стар и немощен. После его смерти его архив передали инженеру Борису Воробьёву, который написал и издал в 1940 году в серии "Жизнь замечательных людей" биографию Эдуарда Константиновича. О бредовой философии учёного, не желая рисковать головой, Воробьёв даже не упомянул.
Велики заслуги Циолковского в области теоретической аэродинамики, воздухоплавания и космонавтики, но, слава Богу, у советского руководства хватило ума наложить запрет на его общественнофилософские изыски.
Корреспондент
В седьмом классе к нам пришел новенький. Был он высок и спортивен, держался скромно. Наша классная посадила его за мою парту и мы вскоре сдружились. Особого интереса к школьной премудрости он, как и я, не проявлял. После уроков, забросив портфели и схватив по куску хлеба, мы бежали в "Красный сад" — на "катушку". "Катушкой" звалась высоченная деревянная гора, которую сооружали в парке каждую зиму. Поднимались на гору по ступенькам, идущим вдоль ледяного ската. В любой час до позднего вечера на "катушке" стоял гвалт от ребячьей возни. Многие ради катания с горки прогуливали школу. Младшие катались на фанерках, мы же носились с горы на ногах или, если удавалось уцепиться за девочку постарше — "на мякенькой" Так продолжалось до тех пор, пока в РОНО не накопились сотни родительских жалоб. Тогда "катушку" стали сооружать лишь на время зимних каникул. После окончания каникул приходили плотники и под наши горестные издевательства разбирали горку.
Вечером, когда на стадионе начинала звучать музыка и зажигались огни, мы, подхватив коньки, через тайный лаз в заборе отправлялись на стадион, где каждую зиму заливали каток. Кататься вместе с другими по кругу нам было не интересно. В центре ледяного поля с толпой мальчишек мы играли в "мойки", с криком догоняя друг друга и сбивая с ног зазевавшихся "чайников".
В восьмом классе мы больше катались на лыжах, а в девятом неожиданно увлеклись балетом. Володька, так звали моего приятеля, к тому времени раздался в плечах, начал бриться и стал поглядывать на девушек. Однажды он познакомился с молодой балериной, которая пригласила его на спектакль. Володька носил под курткой тельняшку, выглядел старше своих лет и девушка, видимо, решила, что он курсант военно-морского училища. Володьке хотелось показать девушку мне и, взяв обещание, что я не буду болтать о школе, он пригласил в театр и меня. Пришлось впервые в жизни стирать рубашку и гладить брюки. С тех пор мы не пропускали ни одного спектакля.
После представления Володька отправился провожать балерину, а я, изнывая от зависти, побрел домой.
Жил Володька в старом деревянном доме на другом конце города, поэтому я редко бывал у него. Но однажды перед экзаменами я, не предупредив приятеля, забежал к нему. Стоял жаркий день. Мой друг сидел за учебниками в трусах. У него не было правой ноги. От неожиданности я не мог вымолвить ни слова. Володька смотрел на меня и тоже молчал.
— Как же это? — Выдавил я наконец.
— Вот так. В детстве со скалы в море прыгнул.
— Но каток, лыжи…
— Приспособился. У меня протез. Ну, ладно, ты погуляй, я сейчас оденусь.
Я вышел на улицу. "Вот это да, — думал я, — он же и воду на коромысле носит…"
Мне было неловко. Я неожиданно узнал чужую тайну и теперь не знал, как себя вести. Приятель предстал вдруг другим, мужественным и серьезным человеком, которого я прежде не знал. Когда Володя вышел, мы заговорили об экзаменах, о новом балете, но прежней легкости между нами уже не было.
После экзаменов Володя устроился на работу в пароходство. На медкомиссию он принес "липовые" справки, написанные знакомой медсестрой. Он подошел к столу, за которым сидели члены комиссии, снял тельняшку и весело спросил: "Раздеваться дальше?". Председатель комиссии, дама средних лет, залюбовавшись его широкими плечами, улыбнулась: "Не надо".
Так Володька стал кочегаром на колесном буксире "Сергей Тюленин". Всю навигацию он швырял лопатой уголь в раскаленную топку парохода. Пот лил с него градом, протез натирал кожу до крови, но команда буксира так и не узнала, что их кочегар — инвалид.