Страница 131 из 145
— Ну, что скажешь, белобандит? — на допросе обратился ко мне командир.
— Почему "белобандит"?
— А кто же ты? Потомок эмигрантов, беляк и есть. Стрелять вас всех подряд надо.
Однако к стенке не поставил. Он оказался образованным человеком. Узнав мою фамилию, очень удивился, и стал расспрашивать о Пушкине. До войны он был журналистом, и по старой привычке стал записывать мой рассказ. Наш разговор окончился тем, что он меня накормил и оставил при себе, дав бумагу о временном, до проверки органами НКВД, пребывании в части. Я стал выполнять кое-какие хозяйственные поручения.
Через пару дней из леса вышли два власовских офицера. Командир, не желая с ними возиться, поручил их мне. "Устройте на ночь и дайте им водки". Но на следующий день в часть пришёл приказ о регистрации всех латышей и отчёте о том, чем они занимались в годы оккупации. О русских же в приказе говорилось, что их будут проверять органы НКВД. Стало понятно, чем это грозит власовцам.
Один из них снова предложил бежать. Как ни хотелось мне уходить от гостеприимного хозяина, но и в руки чекистов попадать тоже не хотелось. Пришлось снова уйти в лес. Пошли на запад в сторону фронта. Через несколько дней вышли к какому-то баронскому замку. Там размещался русский госпиталь. Возле госпиталя нас и арестовали. Привели к начальнику госпиталя полковнику Кобец. Пришлось снова отчитываться, чем мы занимались во время оккупации. На мою бумагу из предыдущей части Кобец даже внимания не обратил. Нас заперли в подвале до явки офицера особого отдела. И опять мне имя поэта помогло.
Через два дня Кобец вызвал меня и показал газету со статьёй "Смерть Пушкина со слов потомка его секунданта Данзаса". Оказалось, что капитан — ах, как хорошо! — я его фамилию вспомнил, капитан Булгаков, давший мне бумагу о пребывании в его части, напечатал свои записи.
— Это про вас?
— Про меня.
— Ну, так садитесь завтракать.
Впервые за много месяцев увидел я на столе кофе, молоко, свежий белый хлеб. Но именно во время завтрака на территорию госпиталя привели группу человек в сорок русских солдат под охраной автоматчиков. Командир охраны зашёл к начальнику госпиталя и о чём-то переговорил с ним. Мне предложили спуститься во двор к строю. Здесь арестовали и увели в том же строю.
Судили меня в Риге. Не расстреляли только благодаря бумаге от капитана Булгакова и статье в газете. Дали восемь лет лагерей. После суда отправили в Караганду, где я отсидел шесть с половиной лет. Досиживать меня перевели в Воркуту, где за хорошую работу сбросили со срока один год. Через полгода закончился мой срок заключения.
Было мне в ту пору сорок четыре года, о выезде во Францию я и думать не мог. Я стал вольнонаёмным. Сначала устроился работать на кирпичный завод, затем на буровую вышку. Через год у меня в Воркуте появилась новая подруга. Была она родом с Кубани, хохлушка, говорила по-украински. И песни свои пела замечательно. Я от неё как-то очень быстро украинский язык перенял. Работала она весовщицей на железной дороге. Она помогла мне устроиться на работу в воркутинскй драмтеатр на маленькую хозяйственную должность.
После своего освобождения я прожил в Воркуте шесть лет. Знаешь, Юра, я ведь к северу привык, даже полюбил его. Ни на какие изменения в жизни уже не надеялся. И друг у меня там был, молодой журналист. Володей звали. Любознательный парень, всё меня о Пушкине расспрашивал. Он мечтал те дуэльные пистолеты разыскать, думал, что я о них что-то знаю.
— Как же дальше ваша судьба, Пётр Яковлевич, складывалась?
— Дальше? Уже после смерти Сталина в пятьдесят шестом году я узнал, что моя мать жива и меня разыскивает. Нашли меня через французское посольство в Москве. Выхлопотала она мне новый паспорт и вызов прислала. И стал я снова полноценным французским подданным, какими были мои предки. Раньше-то у меня нансеновский паспорт был, без подданства.
Во Францию неудержимо потянуло. Отговаривали все меня, подруга не отпускала. "Безработица там, не уезжай. Здесь родился, здесь и помрёшь". Я хотел и её увезти, но она об этом даже слышать не желала, да её бы и не выпустили. Но я чувствовал себя молодым, мне едва сорок девять исполнилось. Мать престарелую захотелось обнять, сестёр увидеть. Словом, выправил я бумаги, простился с друзьями и уехал.
Между прочим, приехал я в Москву в ночь на 1 мая 1963 года. Утром парад на Красной площади, демонстрация, люди песни поют, улыбаются. Портреты вождей со всех углов на меня смотрят. Я хожу, как пьяный, в сером бушлате. В душе радость, на глазах слёзы и поделиться не с кем. "Вот они, — думаю, — какие, русские люди, вот почему отец по родине тосковал. Разве мог Гитлер с таким народом сладить…".
Я в годы войны да и в лагерях много чего повидал, а тут вдруг сразу в Россию поверил, людей этих полюбил.
В ту же ночь уносил меня поезд во Францию. Буря в душе кипела, наплакался я тогда радостными слезами. Вовек мне эту ночь не забыть.
Пётр Яковлевич опустил голову и замолчал.
— А дальше? — не выдержал я.
— Дальше? В то время одна из сестёр в Германии жила, другая с матерью в Париже. Она в агентстве "Франс суар" работала. Сестра устроила мне работу во французском телеграфном агентстве. И стал я теперь журналистом. Через год женился. Как водится, дочки пошли. Старшая моя родилась, когда мне уже пятьдесят стукнуло. И как ты думаешь, Юра, куда меня направили работать?
— Куда же, Пётр Яковлевич?
— В Москву! Да, да, в агентство ТАСС, диктором на французское радио. Так я в разъездах между Парижем и Москвой проработал целых пятнадцать лет. А сейчас, сам видишь, что от меня осталось. Восемьдесят пять — не шутка.
Однако считаю, что жизнь моя удалась. Жена попалась верная, дочки выросли. Маша, которая с тобой познакомилась, по-русски говорит. Я и в доме, где родился, побывал. Совсем недавно в Петербург съездил. Видно, уже в последний раз. Принимали меня хорошо, чтут на Руси всё, что с Пушкиным связано. Так что повезло мне в жизни, жаловаться не на что. Сколько раз смерть рядом бродила — избавил Бог, дал жизнь полной чашей испить. Теперь в последний путь пора собираться, в Сен-Женевьев дю Буа, если, конечно, достойным окажусь.
— Бросьте, Пётр Яковлевич, мрачные мысли. Поживёте ещё, внуков понянчите.
— Дай-то Бог! Когда на родину вернёшься, Петербургу привет передай. И на Мойку к Пушкину сходи. Благодаря славному предку, вся моя жизнь с его именем связана. Пушкин и после смерти людям добро творит, его имя не раз меня от смерти спасало.
— Схожу на Мойку, Пётр Яковлевич. И Фонтанному дому привет передам.
— Ну, всего доброго, Юра. Извини, устал я немножко.
— Спасибо вам. До свидания. Рад был бы с вами и в Петербурге встретиться.
О талантливом пермяке
Я почти пятьдесят лет живу в Петербурге, однако родина — Урал — постоянно тянет к себе. Земляков пермяков я узнаю на улице по характерному говору, подхожу, знакомлюсь, приглашаю в гости.
А уж как горжусь известными людьми, когда узнаю, что они из родной Перми… Вот популярный в своё время артист кино Емельянов. После войны он жил в Перми, с его сыном я учился в школе. Емельянова переманили в Москву, в театр им Ермоловой. Пригласили в кино играть роль Дзержинского, потом Макаренко в "Педагогической поэме". Играл он блестяще, но "киношной" популярности коснулся лишь в конце жизни.
Знаменитая балерина Надя Павлова. После окончания Пермского хореографического училища произвела фурор в Большом театре. Я следил за каждым её выступлением. Она даже не успела потанцевать в Перми, её сразу пригласили в Москву. Правда, её карьера сложилась не слишком удачно, периферийную девочку быстро оттеснили с главных ролей. Интриги оказались сильнее таланта, но к искусству это отношения не имеет.
И вот ещё один знаменитый пермяк — Георгий Бурков. Кто не помнит четырёх весёлых пьяниц из "Иронии судьбы или с лёгким паром" Эльдара Рязанова? Самым смешным и болтливым из них был Жора Бурков. "Я всё помню, — говорит он по роли, — потому что никогда не пьянею". И потому отправил не того, кого нужно, в Ленинград.