Страница 130 из 145
Помню, что я устроился работать в бригаду по разгрузке от залежалых товаров французских складов и магазинов. В освободившихся помещениях немцы размещали своё обмундирование и вооружение. Дисциплина в бригаде поддерживалась строгая, за воровство немцы расстреливали.
Потом я попал в пожарную команду. Шёл сорок первый год. На свои скудные заработки я кормил мать и двух сестёр.
Однажды я встретил своего школьного приятеля Веневитинова, который рассказал мне, что немцы оккупировали английские острова близ берегов Франции и строят там укрепления. На этих островах с давних пор стояли высокие каменные башни, построенные когда-то англичанами для наблюдения за флотом Наполеона.
На строительство укреплений немцы отправляли русских военнопленных. Надсмотрщиками над ними ставили всякую шпану — уголовников из французов, итальянцев и бельгийцев. По сути, это был первый концентрационный лагерь на территории Франции. Условия жизни там были ужасными, пленные умирали от голода. За своих соотечественников вступилась русская эмиграция. Они стали собирать продукты и вещи для заключённых. Возглавила это движение мадам Крылатова, служившая секретарём у немецкого штурмбанфюрера на Елисейских полях.
Для связи с заключёнными Крылатовой разрешили нанять русского переводчика. Эту должность Веневитинов предложил мне.
Эмигранты собирали продукты во французских магазинах и отправляли их в порт Сен-Мало, находящийся на побережье Нормандии. Ящики грузили на старый пароходик и отправляли на остров. Я обязан был этот груз сопровождать. В лагере груз принимал уполномоченный от немцев латыш Гистерло. Рейсы были опасными, в море было множество мин. Иногда проходящие суда подрывались.
На островах работало несколько тысяч заключённых. За русскими присматривал осетин Гокинаев, служивший у немцев. Говорили, что до войны он сидел во французской тюрьме за шпионаж.
Эти работы продолжались два года, до сентября 1942 года. Затем немцы часть заключенных увезли, а оставшихся расстреляли. Мне пришлось вернуться в Париж и снова искать работу.
Мать с сёстрами в это время снимали квартиру в Булони, рабочем пригороде Парижа. Там размещались заводы Рено. Англичане бомбили заводы, бомбы нередко падали и на дома жителей. Однажды, когда ни матери, ни сестёр не было дома, и в наш дом угодила бомба. Я был ранен, очнулся в подвале. Когда меня извлекли из-под обломков, у меня не оказалось ни паспорта, ни документа о демобилизации из французской армии. На этот раз мои ранения были не тяжёлыми, я получил лишь контузию. Когда я поправился, наша семья переехала под Париж в Сен-Женевьев дю Буа. Нас разместили в подвале деревянного дома, неподалеку от русского кладбища. Вскоре меня вызвали в мэрию городка и предложили отправиться на работу в Германию.
Но сначала меня послали в школу переводчиков для совершенствования в немецком языке. Вместе с документами об окончании, вручили нансеновский паспорт. Затем оправили в Берлин.
В берлинской комендатуре мне предложили служить в формирующейся бригаде из сербов, хорватов и русских для борьбы с югославскими партизанами Тито. Костяк команды составляли потомки русских казаков, живущих в Париже. Вы, наверное, знаете, что Александр Первый после Отечественной войны 1812 года подарил прусскому королю сто казаков, которые прижились в Германии. Но я отказался от этой службы и отправился переводчиком в Россию. Я помнил рассказы отца, его тоску по России, по Петербургу, и родина тянула меня.
Пока мой поезд шёл по территории Литвы, я не чувствовал, что попал в Россию. Из окон были видны аккуратные хутора, католические костёлы, постриженные деревья. Но, когда на станции Пондёры мы пересекли границу Псковской области, я уже не мог оторваться от окна. И лес, и небо мне казались другими. Поплыли скошенные поля, копны, нищие деревеньки. Худые женщины вязали снопы, паренёк в старом отцовском армяке пас двух лошадей. Я смотрел на всё и плакал. "Родина, — думал я, — как ты встретишь меня? Что ждёт в России русского, воспитанного во Франции и едущего служить немцам".
Впервые в жизни я отчётливо ощутил себя щепкой, несущейся в мутном потоке событий. От моей воли уже ничего не зависело. На русскую землю я вступил на станции Пыталово. Вокруг были немцы, но уже далеко не те, цивильные, каких я видел в Париже и Берлине.
В Пскове была регистрация приезжих на службу. Среди нас было много русских эмигрантов. Неожиданно я снова встретил Веневитинова, которого, как и меня, "забрили" служить. Нас вместе с ним направили на станцию Дно, где стояла власовская часть. Волостной старшина объяснил нам, что отступающие немцы жгут деревни и угоняют население. Моей обязанностью было составление списков тех, кого отправляли в Германию.
Вокруг в лесах было немало партизан, но далеко не все они были настоящими мстителями. Много бродило обыкновенных бандитов, угоняющих скот, грабящих деревни, чтобы выжить в смутное время, когда ещё не ясно, на чьей стороне сила. Фронт был под Старой Руссой. Линия фронта долго не двигалась с места, и я прослужил на станции Дно около двух лет, точнее, девятнадцать месяцев. Я даже успел там жениться. Жену мою звали Оля, она была ленинградка, из Шувалова. До войны она преподавала физкультуру в школе. Перед войной Оля приехала в эти края навестить бабушку, но выбраться назад уже не смогла. Жила она в деревне Сугры в семье староверов. Это были хорошие, заботливые люди, и я очень сдружился с ними. Звали меня в деревне "дядя Петя" и во всём спрашивали совета. "Как нам быть? — говорили они. — Вот-вот придут русские. Нас, староверов, они и в прежние времена не жаловали, а теперь, за то, что живём на оккупированной территории, и вовсе истребят. Может с немцами нам уйти?"
Я их отговаривал: "Не уходите, тут у вас своя земля. Немцы, когда будут уходить, деревню обязательно сожгут. Так что сейчас ройте в лесу землянки".
— А ты то как, дядя Петя? Ведь тебя партизаны разорвут, либо красные расстреляют.
Надо было что-то решать, но молодую жену оставлять не хотелось. Однако, сдружившись с русскими, я служить немцам уже мог. Чужие они мне были. Я решил остаться в посёлке Дно.
Когда я был в командировке, немецкая зондеркоманда провела по окрестным деревням облаву. Жена моя тоже была арестована. Не разбираясь, арестованных угнали на станцию, затолкали в вагоны и увезли. Все мои хлопоты остались безрезультатными. Немцы в суете отступления уже не обращали внимания на какого-то русского эмигранта, служившего у них.
В конце концов, и немцы, и власовцы ушли, а я остался в семье староверов. "Побереги себя, — говорили они мне, — ты ещё молодой, может и жену разыщешь. Уходи, расстреляют тебя наши". Старики дали мне лошадь и проводили через границу в Латвию, где ещё хозяйничали немцы. В Риге я явился в "русскую" комендатуру, организованную немцами, чтобы как-то контролировать поток эмигрантов, власовцев и дезертиров. Всего их скопилось в Риге около двухсот пятидесяти тысяч.
В комендатуре мне дали работу, поручили ухаживать за шестьюдесятью ранеными немцами, в городке Пильтен, в госпитале. Мне было поручено в случае подхода русских, их эвакуировать. Когда фронт приблизился вплотную, я погрузил раненых на два рыбацких судёнышка. Грузились мы ночью, отплыли утром, направляясь на остров Готланд, в Швецию. Едва наши катера вышли в открытое море, раздался взрыв. Я сначала даже не понял, что это было. Один из катеров разметало в щепки, мои подопечные стали тонуть. Когда мы попробовали их спасать, неподалеку всплыл перископ подводной лодки, а за ним — и она сама. С неё последовал приказ на русском языке второму судну немедленно вернуться в Латвию и сдаться в плен уже занявшим эти места русским войскам.
Когда наш катер подходил к берегу, я вместе с четырьмя латышами бросился в воду. Мы выплыли, ушли в дюны, а оттуда в лес. Признаться, раненых немцев мы бросили на произвол судьбы. Я их уже ненавидел за жену и потому, что насмотрелся на их порядки, а латыши — за то, что они не оправдали их надежд на освобождение из советской зависимости. После пяти дней скитаний мы так изголодались, что сами явились в красную часть.