Хамелеон

Меня никто не навещал, я почти нигде не бывала, но скука меня не тяготила. Напротив, мне было необходимо время, что бы подумать. Я перебирала в памяти последние несколько месяцев, как будто раз за разом раскладывала несошедшийся пасьянс.

Я знала, что напрасно, но ждала. Жермен меня не искал. Боль была слишком острой.

Почувствовав на себе взгляд отца, я повернулась.

— Ты что-то хотел?

— Нет, — Поль Левеллен покачал головой, — просто сейчас ты была так похожа на мать.

Я не сразу поняла, что он имеет в виду не только внешнее сходство. Наши черты, фигура, конечно, были похожи, но моя мать была ослепительной рыжеволосой красавицей, а у меня волосы светлые, совершенно прямые, хотя тяжелые и густые, и глаза — отцовские, серо-зеленые. Моя мать до конца жизни напоминала изысканную камею, хрупкую, с каким-то надломом. Мне не понравилось это сравнение. Я ждала продолжения.

— Аделиз, ты всегда была сильной, уверенной, самодостаточной девочкой.

Я удержалась от усмешки.

— Но… мне хотелось бы видеть тебя счастливой.

Мы улыбнулись друг другу. Что ж, маленькая оттепель после долгой зимы.

Я взяла себя в руки. В конце концов, у меня много дел. Я торопила Антуана Нуаре с разводом. Было назначено судебное слушание.

— Ты уверена, что Рошар даст тебе развод?

— Даст, папа.

— Я правильно понял, что это ребенок не твоего мужа?

— Да.

— Я могу поинтересоваться, кто его отец?

Я содрогнулась от внезапного озноба. Я боялась убедиться, что Жермен был прав.

— Ты его не знаешь… И не узнаешь.

— Случайный любовник? — Поль Левеллен позволил себе удивиться.

— Да.

Случайный любовник…

В этот момент я так живо представила Жермена, что почти увидела его на яву: вдумчивый взгляд бархатных глаз цвета кофе, гордый наклон головы, мягкая улыбка слегка вьющиеся пряди упали на лоб…

Мне так остро захотелось снова прикоснуться к нему, услышать его голос, только услышать… как будто не было четырех месяцев разлуки… не было резких слов…

Я решилась на небывалое и написала письмо с просьбой о встрече, но ответ был слишком жесток: начальник почтамта с официальной холодностью уведомлял, что господин Совиньи не проживает больше здесь. Съехав два месяца назад, он не оставил нового адреса для пересылки корреспонденции.

Несколько часов я просто бродила по дому. Потом сидела в своей комнате сжимая письмо. Все…

Мы никогда не увидимся, подумала я. Он может быть где угодно. Если он не появился до этого времени, то дальше надеяться бессмысленно. И новая мысль едва не свела с ума — а что если что-то случилось?! Жермен серьезно болен. Что если ему плохо, а я даже не знаю где он?… что угодно могло случиться пока я лелеяла свою обиду.

Я простила его за то, кем он был, и за то, что он скрывал от меня. Я понимала его стыд, и его гордость. Я простила ему все. Я расплакалась. Впервые со дня смерти матери. И никак не могла успокоиться, потому что оказывается, на самом деле, важно было только то, что нам было хорошо друг с другом. Я любила его.

Любила, слышите!…

Я больше не боялась это признать. Но какое это имело значение, если никто не услышит?

Как же поздно мы понимаем, что на самом деле ценно! Если бы меня действительно волновало мнение общества и лицемеров, которые его составляют — неужели бы я уступила и позволила бы окрепнуть слабому взаимному влечению. Неужели я не стыдясь и не скрывая, проводила бы с Жерменом дни и ночи, понимая, что об этом известно всем…

В этот вечер, прижимая к груди бездушную бумагу с грубым шершавым подчерком, я снова разложила карты, и проклятый пасьянс сошелся. Так просто! Жермен. Такой внимательный, чуткий, нежный, — не смотря на шлейф порочности и болезнь, внушающий ощущение несгибаемой воли и силы, смотрящий на мир так широко и понимающий его так тонко…

Любил ли он меня? Да. Он кричал мне в лицо свою боль, а я хлопнула дверью.

Доверял ли он мне? Нет, не думаю. С самых первых дней меня интересовала только я сама. Жалкие проблески человечности смотрелись сиротливо и одиноко. Жермен никогда не верил, что я смогу с ним остаться, а я никогда всерьез не пыталась его в этом убедить, до конца не понимая собственных желаний. Так почему же понимание, пришло ко мне так поздно, а не тогда, когда было достаточно ответить: 'я хочу быть с тобой и я буду с тобой всегда. Никакой мужчина никогда тебя не заменит'?! Пусть это и отдавало бы пошлой мелодрамой, зато было бы куда ближе к истине.

Поздно!

В кабинет судьи я входила уверенно.

Юристы утрясали процессуальные формальности, и мне стоило большого труда, что бы сосредоточиться на этом.

— Мадам Рошар, вы настаиваете на разводе? — судья Крийон был исключительно вежлив.

— Да.

— Вы не хотите изменить свои требования в связи с вашим положением?

— Нет, ваша честь. Мой ребенок не имеет никакого отношения к месье Рошару.

Судья Крийон был обескуражен. Видимо, не так уж часто жены богатых и влиятельных мужей, настаивая на разводе, признаются в супружеской измене, да еще подкрепляя заявление настолько вескими доказательствами.

— Месье Рошар, вы признаете требования мадам Рошар о расторжении брака?

— Да, — выдохнул Морис сквозь зубы, — я не собираюсь нянчить ублюдков моей жены.

— Я понимаю ваши чувства, месье Рошар, но попросил бы сохранять приличия. Что ж, если вы достигли согласия в главном, то перейдем к следующей части разбирательства. Вы достигли соглашения о разделе имущества?…

Я не слышала этого вопроса. Он не имел для меня значения. Я получила то, что хотела. Морис, до последнего настаивавший на своем, согласился, едва увидел мой живот: его трясло от отвращения.

Жермен оказался прав — беспроигрышный способ развестись.

Мне было тошно, как никогда.

Акушерка говорит, что это были одни из самых легких родов за время ее работы. Поверю ей на слово. Так же, как всю беременность я чувствовала великолепно, так не менее быстро я встала после.

— Мадам, с вашим прекрасным здоровьем, вы просто созданы для материнства, — улыбался доктор Венсан.

Каким-то чудом я произвела на свет упитанного довольно крупного, а главное — совершенно здорового крепкого мальчика. По этому случаю, мой отец пребывал в состоянии постоянной эйфории. Я поплевала через левое плечо, повесила над дверью подкову и пообещала завести дома черную кошку. У меня складывалось впечатление, что провидение, отняв что-то одно, но значившее так много, решило сполна воздать во всем остальном.

Говорят, у всех младенцев глаза голубые. Чушь. Глазенки, которыми Грегори серьезно таращился на мир, напоминали мне две спелые вишни. Темный пушок на головке пытался изобразить локоны. Я была уверена в том, что, подрастая, он станет копией своего отца. Характером он тоже, видимо пойдет в Жермена, уже сейчас доставляя хлопот, гораздо меньше, чем могло бы быть.

Второй, после развода победой стала метрика Грегори. Поскольку Грегори родился как раз через три недели после окончательного решения суда, чиновники норовили указать его отцом Мориса Рошара. Победы мне удалось добиться от части благодаря самому Рошару, любезно предоставившему исчерпывающее опровержение.

Место в метрике осталось пустым, как и в моей жизни.

Я пыталась навести справки через агентства, но Жермен Совиньи исчез.

Папка, которую вручил мне Морис при первом разговоре о разводе, была цела. Нашел ли он ее в моих вещах или собрал новую — меня не интересовало. Главное, что он счел нужным прислать ее. Наверное, думал, что сможет меня унизить или уязвить.

На самом деле я даже обрадовалась: среди досье обнаружилось сокровище — его фотография. Плоское двуцветное изображение казалось насмешкой, но больше у меня ничего не было. Я вставила его в рамку — поступок совершенно напрасный и иррациональный. Фотография слишком бросалась в глаза.