Страница 16 из 75
Кинич-Ахава чувствовал, что разрывается на части. Он любил Иш-Чель, и, наверное, слишком был счастлив, а боги позавидовали. На ум не приходило ни одного дельного плана по спасению жены. Он не мог напасть на теокалли и выкрасть ее — за нею следили охрана и служители. А толпа религиозных горожан, готовых ради общего счастья бдеть всю ночь на площади и петь гимны… Тут ему вдруг стало стыдно, он поставил себя на место одного из горожан, на чью дочь упал божественный выбор — мужчина и его семья были счастливы, горды тем, что смогли внести свою лепту в спасение от голода тысячи жизней своих родных.
"Возможно, я проявляю малодушие?" — подумал он, — "Ведь это выбор бога, это честный жребий… Скорее всего — это плата за власть!" — А возможно за его некомпетентность… молодость… неуверенность… Иш-Чель — дорога ему, но завтра он потеряет ее навсегда. Именно с этим он не мог согласиться, против этого бунтовал и был готов совершить любой безумный поступок.
В его покои бесшумно вошла мать. Ей достаточно было беглого взгляда, чтобы понять, в каком он состоянии. С одной стороны Уичаа была удовлетворена — она пожинала плоды, но состояние сына ее испугало. Необходимо было принимать меры, иначе все планы могли потерпеть крах.
"Неужели мой сын, взрослый мужчина, так увлечен этой рыжей?!" — Уичаа удивленно и презрительно скривила губы, но вслух произнесла:
— Сын мой, ты должен смириться, поискать в своем сердце радость… Твои подданные не поймут тебя, ахав! Для бога нельзя ничего жалеть! — Сын посмотрел матери в глаза и почувствовал, что поддержки не получит.
— Твой народ будет тебя уважать, усмири гордыню, отдай женщину с радостью, об этом просит бог Чаку!
— Пусть он просит, что угодно, но не ее!
— В тяжелые минуты мы должны жертвовать нашим богам именно самое дорогое! Твой отец бы так никогда не сказал! Как ты можешь управлять народом, если ничем не желаешь жертвовать? Правление не только права, доходы, почет, но и еще большая жертвенность, сын. Очень жаль, что ты к этому не был готов. Именно сейчас, ты должен доказать всем, что у тебя твердая рука и ради города ты способен на все!
— Ценой жизни любимой женщины?
— Она из семьи Кокомо, а многие не приветствуют тесных связей с ними… Не нужно. Ты прекрасно понимаешь, что не доказав своему народу любви и преданности, ты не сможешь подчинить своей воле город. Люди просто отвернутся от тебя! А, показав свое смирение перед богами, ты привлечешь на свою сторону многих и многих!
— Политика… Ты говоришь мне то, что я знаю сам!
— Тогда не сиди здесь, а иди на площадь и присоединись к народу! Покажи свою радость и надежду, уверенность в правильности выбора, что ты рядом с народом!
— Нет. На закате я уже выполнил свои обязанности халач-виника. Теперь я должен выполнить обязанности мужа.
— И снова ты заблуждаешься — она не жена тебе больше, она невеста бога Чаку. Ее сейчас готовят к утренней церемонии и охраняют. Просто, если ты надумал ее посетить, то тебе это никто не позволит.
— Разве я не халач-виник?
— Даже правитель не имеет права переступать через закон и обычаи. Женщина принадлежит богу и находится в его владениях! Ты не имеешь права! Этим ты только отвернешь от себя жрецов, а они тебе сейчас нужны больше, чем народ!
— После того, как жрецы нарушили священные узы моего брака, я имею право нарушить их законы!
— Какое рвение! И какое безумство! — презрительно передернула плечами Уичаа, пытаясь скрыть беспокойство, что ситуация выходит из-под ее контроля.
— Ты против меня и моей жены! Я — халач-виник, никто не посмеет помешать забрать жену!
— Я пришла тебе помочь. Если ты это сделаешь, то лишишься власти. А мне не может
быть безразлично ни твое поведение, ни кому достанется Коацаок и власть в нем! Ты — мой единственный сын! Видно горе затмило твой разум… Достаточно одного необдуманного шага и те, кого воодушевил твой поступок, отойдут от тебя вместе с той беднотой, которой все равно, кто будет их кормить, стоит тебе нарушить закон!
— Хорошо, кто может мне помешать навестить Иш-Чель?
— Ты опять за свое! Она уже не твоя жена, она сейчас молится со всеми в храме! Она прекрасно знает законы и порядки, она сама не раз совершала жертвоприношения, сама умеет говорить с духами! Ты не должен ей мешать! — Кинич-Ахава опустил голову, тяжело вздохнул и произнес с отчаянием:
— Я… я просто не могу не знать, как она там… Я должен ее поддержать и успокоить!
— Нет, твой приход, во-первых, невозможен, во-вторых, ты сделаешь еще хуже, потому что она сейчас уже в мыслях с богом Чаку, нельзя ее отрывать от молитв!
— Пойми, что-то тревожит мое сердце… Я должен идти к ней!
Уичаа вздохнула:
— Я догадывыалась, что не смогу тебя переубедить. Что ж, тогда ты должен, сохранив свое лицо помочь ей, — мать предупреждающе подняла руку, увидев мгновенную радость в глазах сына. Она ловко достала из складок одежды маленький мешочек и ответила на его немой вопрос:
— Возьми, это яд. Он действует мгновенно. Я взяла его в чертогах бога Чаку, твоя жена сможет отправиться к нему быстрее. Она не успеет даже испугаться, когда будет лететь со скалы… Только этим ты сможешь ей помочь. Не отталкивай мою помощь, это то, что ей будет нужнее всего!
— Как ты не поймешь! Я не могу смириться с тем, что Иш-Чель умрет, а не с тем, как это произойдет! Ты предлагаешь мне дать ей яд?! О, боги!.. Я хочу дать ей жизнь, жизнь, понимаешь!?
Кинич-Ахава сорвался на крик, а Уичаа обиженно поджала губы и быстро спрятала яд в складки своей одежды. Потом она горестно покачала головой и изобразила на лице смирение:
— Хорошо. Поступай, как знаешь. Я помогу тебе попасть в подземные помещения, где сейчас находится Иш-Чель. Сам ты не найдешь. Пойдем, раз таково твое желание. Но я, как мать, не могу допустить, чтобы мой сын потерял свое лицо…
С гордо поднятой головой, Уичаа быстрыми шагами пересекла комнату и вышла в коридор, где стояла ее охрана. Легким взмахом руки, она отпустила своих людей, подождала правителя и направилась в сторону своих покоев.
Сын и мать пересекали анфилады комнат огромного дворца. На пути им попадались совершенно пустые комнаты, и правитель не мог вспомнить предназначение этих богато украшенных и расписанных помещений. Ближе к выходу стали появляться рабы и прислужники. Многие спали, подстелив себе циновку или укутавшись в пестрые одеяла, но большинство все еще находилось в трансе. Шепча и подпевая гимны, люди с потухшими глазами бесцельно бродили по дворцу, ничего вокруг не замечая.
Религиозные фанатики расположились во дворе дворца и настолько громко пели, что их голоса, получив отражение в пустых комнатах, только усиливали внутренний шум. Повсюду горели смоляные факелы, они освещали дорогу, которая изменилась, как-то резко и неожиданно. Уичаа свернула влево и открыла небольшую дверь в стене, прикрытую расшитым покрывалом. Дальше шли крутые ступени, вырубленные прямо в скале, на которой стоял дворец правителя Коацаока. По-прежнему на стене висели факелы и ярко освещали путь. Спуск закончился неожиданно за очередным поворотом узкой лестницы. Правители оказались в широком коридоре, который так же был вырублен в скале; вдоль одной из стен тихо в желобке журчал ручеек, очевидно, когда-то это было подземным руслом, а люди только закончили обработку стен. Дорога уходила под крутой уклон и постоянно извивалась.
Уичаа из складок одежды достала пластинку и, пошарив по стене правой рукой, вставила ее и надавила. Пластина привела в движение невидимые механизмы. Большая плита бесшумно отодвинулась, и они очутились внутри теокалли бога Чаку. Кинич-Ахава понял это по заунывному пению гимнов. Уичаа шла теперь медленнее, постоянно осторожно выглядывая, подходя к поворотам. Комнату, где находилась Иш-Чель, нашли быстро. Странно, но рядом не было охраны.
В комнату он вошел сам, не заметив, куда исчезла мать. Жена сидела и тупо смотрела в стену. Создавалось впечатление, что женщина спит, или думает, но, зная умение Иш-Чель уходить в потусторонний мир, можно было предположить, что она в настоящий момент общается с Духами.