Выбери меня

«Саньки» хоть и читали его речь раньше, в очередной раз оскорбились — они-то считали себя людьми искренними.

— Может быть, этому есть объективное объяснение? — спросила Саша у Полуянова, когда тот поставил «интонационную точку в конце высказывания». — Не каждый человек способен оставаться естественным, зная, что его снимают на камеру. Желание выглядеть перед объективом как можно лучше вполне нормально. Другое дело, что из этого получается.

Полуянов пожал плечами, сник и снова стал покрываться пятнами. Ответа на Сашину реплику в шпаргалке не было, а самому сформулировать связное высказывание перед объективом ему явно было не под силу. Какого черта Бурковская затеяла все эти пассажи про искренность?!

Зрители начали тянуть руки к ассистенткам Наташе и Вале — за микрофонами. Особенно желали высказаться Бурковская и женщина в первом ряду — с гнездом на голове. Но Сташевский отреагировал на деликатное покашливание Чуткого и по внутренней связи подсказал ведущим дать ему слово. Александра Барсукова представила залу лидера партии «Русич». Чуткий откашлялся и широко улыбнулся. В ответ на эту улыбку зал внезапно успокоился. «Вот это харизма!» — прошептал Саше Лапшин и незаметно для камер закатил глаза.

— Телевидение не виновато, — сказал Чуткий безо всяких предисловий. — Оно — зеркало нашей жизни. Для современного человека искренность — понятие устаревшее, лишнее. Мы живем в мире, где больше всего ценится успех. Но разве искренность способствует успеху? Положа руку на сердце, признаемся: ничуть. Кто нынче искренен? Только маленькие дети — до той поры, когда они начинают учиться жить в обществе и завоевывать в нем свое достойное место. Улыбайся каждому, говорят американцы, это выгодно. Маши кулаками перед носом у слабого, чтобы он тебя боялся, даже если ты не испытываешь к нему личной ненависти. Твое поведение должно быть ориентировано на успех. Движения твоей души никого не волнуют. Душа для современного человека — всего лишь память о принадлежности к определенному виду фауны. Поэтому призыв господина Полуянова к искренности сродни призыву вернуться в пещеры. Увы, поезд ушел.

— Вы вообще против искренности, Василий Петрович? — в обычной своей манере насмешливо возмутился Лапшин.

— Я не против искренности, — сказал Чуткий. — Я просто констатирую факт, что искренность не ведет к успеху. Не подумайте, что мне это нравится. Мне это не нравится. Но это так.

— Но это же кошмар! — воскликнул Сашка. — С этим что-то нужно делать!

— Знаете, что я думаю? — Чуткий изобразил на лице задумчивость, и Александра Барсукова невольно им залюбовалась. — Не столь важно, как мы выглядим перед другими людьми. Главное — быть искренним перед собой. Не врать себе, не притворяться. Казалось бы, это так просто… Но опыт показывает, что это труднее, чем быть искренним перед другими. Зато если это получается, то в жизни получается все. Вы согласны со мной? — Он обвел взглядом зал, и зал зааплодировал, словно загипнотизированный. Женщина с гнездом на голове подпрыгнула на своем месте — видимо, не в силах сдерживать в себе эмоции.

«Слушаем зал», — прозвучало в наушниках у ведущих.

— Давайте послушаем зал! — не стал мудрствовать Лапшин. — Возможно, у кого-то иная точка зрения. Не волнуйтесь, мы выслушаем всех, — добавил он закадровый текст. — Самые интересные высказывания пойдут в эфир.

Присутствующие начали высказываться. Ассистентки, как и было условлено, в первую очередь давали микрофон молодежи, но самое большее, на что оказались способны юноши и девушки, — это более или менее внятно повторить тексты Чуткого и Полуянова. «Саньки» приуныли. «Давайте тех, кто постарше и поинтеллигентнее», — прозвучал в наушниках голос Миловской. Александра подошла к женщине с гнездом, протянула ей микрофон и попросила представиться.

— Меня зовут Надежда, — объявила та еще басистее, чем Ирена Игоревна. Закрыв глаза, можно было подумать, что говорит солидный мужчина. Да и на вид тетка была мужеподобной. — Тема у вас интересная. И я рада, что господин Полуянов затеял разговор об искренности. Мне бы хотелось услышать от Андрея Дмитриевича, что он чувствовал, когда переселял стариков и инвалидов из нормальных квартир в убогий социальный интернат. Он за искренность? Отлично! Вот пусть и ответит со всей искренностью, считает ли он нормальным, что эти несчастные люди, не выдерживая ужасных условий жизни, кончают с ней счеты.

— Это провокация! — закричала сидевшая рядом с ней Бурковская так громко, что в павильоне загудели динамики. — Андрей Дмитриевич не имеет никакого отношения ни к каким расселениям и инвалидам. Господин Полуянов руководит рекламно-информационным концерном. При чем здесь старики? Выведите отсюда эту сумасшедшую!

— Это вас нужно вывести! — отозвалась Надежда. — Вы меня оскорбили. Я говорю о том, что мне доподлинно известно. Мой близкий родственник стараниями господина Полуянова попал в такой интернат. К несчастью, я узнала об этом слишком поздно. Я понимаю, что вы это вырежете и что господин Полуянов вряд ли мне ответит. Но я бы на его месте не стала затевать разговор об искренних чувствах и душе. У него просто нет души.

— Это ложь! — Полуянов вскочил со своего места — злой и пунцовый. — Я никогда не занимался инвалидами. Что вы себе позволяете?

— Ложь? — усмехнулась Надежда. — Может быть, вы будете отрицать и то, что в восемьдесят пятом году из-за вашей черствости чуть не погиб человек? Вспомните, Андрей Дмитриевич! Восемьдесят пятый год. Театральная академия, нет, тогда это еще называлось ЛГИТМиК. Нежное влюбленное созданье стоит на самой кромке крыши возле облупленной башни и собирается прыгнуть вниз. Из-за вас, господин Полуянов!

— Это были вы? — вдруг засмеялся Полуянов.

— Значит, вы не отрицаете факта? — быстро спросила тетка.

— Я помню этот случай, — ответил он. — Но при чем здесь моя искренность? Мы не можем отвечать за сумасшедших.

— Вот в этом вся ваша суть! — с пафосом воскликнула Надежда. — Для вас не существует людей, их чувств и душевных движений. Если человек влюблен и готов умереть от безответной любви, значит, он сумасшедший. Если человек стар и немощен, значит, его можно списать со счетов. На вашем месте я не стала бы затевать разговор об искренних движениях души.

С этими словами она вскочила и стала пробираться к выходу, прикладывая к глазам платок. Саша заметила, как через некоторое время к выходу пошел и майор Мелешко.

Сташевский объявил перерыв.

17. Где-то далеко в памяти моей…

Было ясно, что Манефа Николаевна Урбанская к приходу Владимира Томашевича готовилась. Встретив его прямо на лестнице у главного входа в здание Театральной академии на Моховой, она являла собой зрелище воистину незабываемое. В вишневом вязаном платье с шалью по моде не прошлого даже, а позапрошлого века, с идеальной прической, в которой не было ни единого седого волоса, увешенная неимоверным количеством колье и браслетов (приблизившись, Томашевич осознал, что на Урбанской висит целое состояние — украшения были подлинными), она походила на гордый маяк в бушующем море: шумными волнами набегали на нее девочки и мальчики, будущие служители Мельпомены, набегали — и отскакивали, а она, ни на что не обращая внимания, стояла с надменным лицом и всматривалась в одной ей видимую даль. Лет старухе было за сто, хотя года ее рождения точно никто не знал — в свое время, по слухам, она подделала документы. Так доверительно сообщили Томашевичу в отделе кадров, когда он по телефону попросил дать сведения о старейших сотрудниках Театральной академии.

Урбанская училась, а потом работала в этом заведении чуть ли не со дня его основания и, что самое главное, обладала феноменальной памятью. Она помнила не только всех преподавателей и студентов «театралки», но и весь бессчетный сонм неудачливых абитуриентов, кому не выпало счастье учиться в этих стенах. Позвонив в архив, где Манефа Николаевна уже больше пятидесяти лет работала в качестве начальника и единственного сотрудника, Томашевич не стал ничего врать, а честно объяснил старухе причину своего интереса. Когда Урбанская отвечала ему, в ее голосе слышались довольные нотки — «динозавриха» была рада почувствовать себя хоть кому-то полезной.