Народовольцы

Яркий, неестественно яркий свет.

Михайлов (проходя мимо Гольденберга). Надо включаться, включаться, Гриша…

Гольденберг. Да-да, разумеется, а…

Муравьев (Желябову). Андрей Иванович, Андрей Иванович.

Желябов (подходя с сафьяновой папкой, на которой золотом вытеснено слово Законы). Я слушаю вас, Николай Валерианович.

Муравьев. Я обдумал ваши соображения, они справедливы. Никаких судов, кроме суда присяжных, быть не должно, а право административных преследований ограничивается штрафом за мелкие нарушения.

Желябов. Я рад, что вы так быстро сформулировали. Вы полагаете, надо отменить военные суды, особые присутствия и прочее?

Муравьев. Безусловно, поверьте мне, только суд присяжных может быть независим, двор, власти имеют тысячи способов незаконного давления на суд.

Желябов. Вам виднее!

Муравьев. И не стыдно, Андрей Иванович, кто старое вспомянет… (Берет Желябова под руку и уводит его к группе сановников.)

Шум усиливается, все говорят и двигаются разом. Слышатся слова справедливость, закон, выборы, право, свобода слова, представительство, гласность… гласность. Все смотрят друг на друга ласково, предупредительно подставляют друг другу стулья, поднимают с пола упавшие платки, целую дамам ручки. Гольденберг перебегает от одной группы к другой, боясь, что там, где его нет, и происходит самое важное.

Сановник. (держа под мышкой треуголку с плюмажем, выходит из толпы об руку с Морозовым). Николай Александрович, вы как редактор «Земли и воли», возьмите на себя печать. Печать должна быть глашатаем перемен.

Морозов. Я разрабатываю общие положения, ваше превосходительство.

Сановник. (уводя его). Кошмар русской мысли должен исчезнуть!

Гольденберг. Господи, господи…

Фигнер (проходя в бальном открытом платье). Гриша, какой ты молодец, какой ты молодец! Если бы ты только раньше… Как много людей – и каких людей – остались бы живы…

Гольденберг. Да, Вера, да, разумеется, я ведь знал, если объяснить им, если только хорошо объяснить…

Проходят Лорис и Победоносцев.

Победоносцев. Теперь вы видите, Михаил Тариэлович, из меня сделали пугало, а Победоносцев не такой дурной человек! И за церковь я не держусь.

Лорис. И вы видите, Константин Петрович, что и я не держусь за администрацию!

Целуются.

Гольденберга манит к себе Крестьянин в армяке. Гольденберг нерешительно подходит.

Крестьянин. Милый ты мой, нешто мы не понимаем, что вы нам добра хотите, нешто мы не понимаем. Ты ко мне приезжай, ты мое все возьми, мне не жалко… ты меня научи… А где отец-то наш, где хозяин земли русской, государь?

Гольденберг. Там, там он. (Показывает на группу, плотно окружившую царя.)

Крестьянин. Говорят, женился батюшка-то наш, и хорошо и ладно, как же без жены-то, без хозяйки, вдовцом-то, хозяйка в доме – первое дело… (Отходит, приближаясь к царю.)

Группа сановников со студентами и революционерами во фраках и сюртуках выходит вперед и раскладывает на столе папки и бумаги. Они оживленно жестикулируют, увлеченные дискуссией. Долетают отдельные слова и фразы: «свобода обсуждения любых вопросов…, пусть, пусть, – демонстрации и петиции правительству – естественная форма общественной жизни… я согласен, что вы, что вы! Тайная агентура будет запрещена…, уголовный процесс…, на то гласность, гласность, господа…) Толпа на секунду расступается и открывает Морозова и Фигнер. Они в объятиях друг у друга. Заметив Гольденберга, они с улыбкой смотрят на него.

Гольденберг. Коля, Коля! Ведь ты же за границей.

Морозов. Да, Гриша, я был за границей.

Фигнер. Но государь узнал о нашей любви…

Морозов. И он вызвал меня.

Гольденберг. Так ведь, Коля, она не любила тебя, как же…

Фигнер. Я полюбила его!

Морозов. Государь и соединил нас, видишь?..

Они показывают ему пальцы с кольцами.

Сановник. Где Андрей Иванович, где Андрей Иванович, без Желябова нельзя.

Студент. Где Желябов? Как думает Желябов?

Все. Где Желябов? Где Желябов?

Входят по-прежнему под руку Желябов и Муравьев.

Желябов. Мы здесь, господа, мы обсуждаем вопросы юридические…

Муравьев. Законность, прежде всего законность господа!

Желябов. Законность, господа, может быть поддержана лишь в том случае…

Муравьев. Если есть независимый наблюдательный орган…

Желябов. И если деятельность этого органа на виду у всех.

Муравьев. И мы снова приходим к мысли, что только полное освещение в печати…

Из толпы выходит Перовская, она нарядна и радостна, как все здесь.

Перовская. А я хочу уехать в деревню, туда, под Саратов, хочу фельдшерицей работать и говорить крестьянам то, что думаю, это можно…

Сановник. Конечно, Софья Львовна.

Перовская. Все, все.., вот так, как дома, и чтобы голос-то не понижать и по сторонам не оглядываться.

Сановник (улыбаясь). Конечно, Софья Львовна…

Крестьянин (высовываясь из толпы). Ты ко мне приди, ты мое все возьми, ты меня научи…

Крестьянки (окружая Перовскую). Голубушка ты наша, соколица ясная, заступница.

Гольденберг. Соня, Соня…

Но толпа закрывает от него Перовскую, как закрывает она всякий раз его товарищей, как только он хочет подойти к ним. Раздается торжественная музыка, толпа еще не танцует, но похоже, что танцует; еще не поет, но вроде бы и подпевает; и вдруг из толпы вырываются Вера Фигнер и Александр Михайлов и почти танцующим шагом проходят перед изумленным Гольденбергом, отсекая от него толпу, оставляя между ним и остальными широкий коридор. И тотчас же все смолкает, все застывают на месте, и из самой середины толпы раздается красивый, ласковый голос.

Александр Второй. Подойдите сюда, друг мой, мы ждем вас…

Толпа размыкается, открывая сидящего в простом кресле царя. С одной стороны Желябов приглашает Гольденберга, подойти к нему, с другой – делая книксен, его приглашает Фигнер.

Гольденберг робко и радостно приближается к царю.

Неужели вы думаете, что, находясь на вершине государственной пирамиды, я лишь поэтому буду считать себя умнее и дальновиднее других… Я так вам благодарен, друг мой… да если б раньше я узнал, что у нас, в России, есть такие умы, такие души, неужели я поколебался бы минуту пригласить их разделить бремя правления и повести Россию дальше, к вершинам благоденствия…

Гольденберг. Ваше величество, ваше величество…

Александр Второй. Успокойтесь, успокойтесь… так вы полагаете, Андрей Иванович, что на юге…

Желябов. Да вот, извольте, Александр Николаевич. (Раскрывает папку и показывает царю бумагу.)

Александр Второй. Ну что ж, так и следует записать. (Сановнику, взявшему перо и раскрывшему папку.) Так и следует. Вы говорите, от вас поедет Григорий Гольденберг… Ну что ж, так и пишите: выборы в южных губерниях будет проводить представитель партии «Народная воля»… Но имейте в виду (Желябову и Муравьеву, которые все еще стоят, обнявшись), имейте в виду, крестьяне должны участвовать в выборах уже полноправными собственниками земли… Имейте в виду…

Сановник подает Гольденбергу бумагу, только что подписанную царем, и, держа ее обеими руками, Григорий выходит в образовавшийся коридор на авансцену. Он останавливается, опускает голову и долго смотрит в бумагу, потом поднимает голову, и на лице его блаженная улыбка. И под тихую музыку исчезает вдруг все, и он снова в кабинете прокурора. Прокурорский стол с напряженно сидящим за ним Добржинским вновь выдвигается из глубины.