Народовольцы

Первый народоволец. Но Лавров писал, что гражданин Маркс сочувствует нашей борьбе.

Перовская. Господи, только бы не делиться! Неужели и смерть нас разделит?

Михайлов. А мы и не делимся, Соня… Восстание будет, только мы хотим его вызвать, действуя сверху вниз, а Георгий – снизу вверх, и нам лучше разойтись, мы практики революции!

Перовская. Когда же сойдемся?

Михайлов. На узенькой площадке, Соня…

Первый народоволец. А говорят, самые споры-то на прогулках, в тюрьме происходят…

Михайлов. Может быть… только знаю, в тюрьме не выживу, умру тотчас же – я человек улицы, сам с собой размышлять не умею, тут Георгий все преимущества получит.

Перовская. Господи, только бы не делиться!

Михайлов. А я сейчас одно думаю: ну будет восстание… после нас. Но как создать такой общественный организм, чтобы старые язвы в нем не возрождались, чтобы гармония между общим и своим не нарушилась?

Второй народоволец. А говоришь, не теоретик…

Михайлов. Я не от теории иду. Что это?

На улице нестройный говор, женские голоса, крики.

Перовская. Закройте подпол, скорее!

Михайлов. Приготовьте револьверы, и в ту комнату! (Первому народовольцу.) Ты здесь, с женой.

Первый народоволец. Остаюсь. Где нитроглицерин?

Михайлов. Вот. (Достает с полки бутылочку и ставит ее на стол.)

Второй народоволец. Кто будет стрелять?

Михайлов. Соня! У нее твердая рука.

Перовская. Ладно. (Вынимает из муфты револьвер и проверяет его.) Только в крайнем случае… все на воздух!

Крики становятся сильней. На авансцену врываются бабы.

Бабы. Семеновна! Пожар! Пряхинский дом горит! Семеновна! Через два дома огонь, слышишь? Открывай, вещи враз вытащим! Пособим! Слышь?

Михайлов. Несчастная русская революция! Этого недоставало. Ворвутся – все прахом!

Второй народоволец. Нас увидят – сразу подозрение!

Первый народоволец. Глупо-то, глупо-то как!

Михайлов. Уходить всем через окно чулана!

Третий народоволец. В чулане земля!

Михайлов. Пролезем!

Перовская. Не надо!

(Накидывает по-раскольничьи до бровей платок, срывает со стены икону и выбегает на авансцену. Падает перед бабами на колени и высоко поднимает икону обеими руками к небу.) Бабыньки! Подружки милые! Не надо! На все божья воля! Пусть горит – все ему, – молитвой спасемся, святой молитвой! «Пресвятая богородица, спаси нас! Спаси от бед рабы твоя, богородице. Яко еси во бозе к тебе прибегаем, яко нерушимой стене и предстательству. Призри благосердием воспетая богородице на мое лютое телеси озлобление и исцели души моея болезнь. Пресвятая богородице, спаси нас!»

Бабы голосят. Перовская истово бьет поклон. Михайлови народовольцы скрываются в люке.

Перовская. В храм, бабоньки, в храм!

Бабы отступают.

Затемнение. Улица. Ночь.

Первый народоволец. Соня спасла нас.

Второй народоволец. Да.

Первый народоволец. В одиннадцатом часу пройдут два поезда. Какой?

Второй народоволец. Не знаю, Соня знает.

Первый народоволец. Через Одессу не поехал…

Второй народоволец. И дальше, видать, не удалось.

Первый народоволец. Где?

Второй народоволец. Не знаю, где-то на юге.

Первый народоволец. А кто?

Второй народоволец. Не знаю. Исполнительный комитет знает.

Отдаленный стук поезда.

Первый народоволец. А где Исполнительный комитет, в Москве или в Петербурге?

Второй народоволец. Не знаю. Михайлов тебе за такие вопросы, знаешь!..

Первый народоволец. Он бывает невыносим… А он член Исполнительного комитета, как ты думаешь?

Второй народоволец. Он только агент третьей степени, сам говорил.

Стук поезда ближе.

Первый народоволец. Динамита маловато. У Гриши при аресте полтора пуда взяли.

Высвечивается Перовская.

Перовская. Девятнадцатого ноября тысяча восемьсот семьдесят девятого года в одиннадцатом часу вечера мы ждали прибытия двух царских поездов. Я все думала: вот закончим это, и уеду в деревню, туда, под Саратов. Господи, как мне в деревню хотелось, к бабам да мужикам моим!

9

Кабинет следователя. Добржинский и Дурново.

Дурново. Это уже слишком, вы два месяца возитесь с этим вашим Гольденбергом… Эти новые методы, психология – кокетство, простите меня!

Добржинский. На силу отвечать прямолинейной силой – это… вы тоже простите меня, архаизм!

Перовская. В Народную волю формально я все еще не вступала и потому думала, что смогу уехать в деревню. И еще я думала об Андрее… как он там?

Дурново. Что до меня, я всегда рассчитываю на человеческую слабость!

Добржинский. Прижать, и все!

Отдаленный грохот взрыва.

Перовская. Из зарослей, откуда я дала сигнал, я видела сильное крушение. (Громко.) Что? Лицо, соединявшее батареи, назвать отказываюсь! Два паровоза и багажный вагон оторвались от состава, еще один багажный вагон перевернулся вверх колесами, восемь вагонов сошло с рельсов… Это был поезд свиты. Царский, всего из двух или трех вагонов, без всякого расписания промчался двумя часами раньше. Они что-то узнали. Слава богу, убитых не было. Я уехала в Петербург – надо было продолжать…

Дурново. Да, прижать, и все! (Резко отодвигает ящик стола и выбрасывает кипу бумаг.) Вот… Отец обращает внимание на поведение своих детей, а? Квартирная хозяйка спешит доложить о разговорах своих жильцов. Мы ее не зовем, а она уже спешит! Это? Окончившие курс доносят на своих однокашников, вступивших в кружок, брат пишет о брате, а, каково? Это? Дворник докладывает о непорядке – поздно пьют чай! Племянница доносит: гости тетки поют вольные песни, а? Чиновник пишет: сослуживец записался в библиотеку, водки не пьет! Рассуждает! Его что, за язык тянут? Не донесешь – другой донесет, донести легче, не донести – мучиться, а? Человек слаб, и слабость его – средство наше!

Добржинский. Какова цель… Человек могуч, мое средство – сила его!

Стук в дверь. Входит жандармский офицер.

Офицер. Арестованный доставлен, ваше высокоблагородие!

Добржинский. Прошу вас!..

Офицер вводит в комнату Гольденберга.

Здравствуйте, Григорий Давыдович. (Многозначительно смотрит на Дурново.)

Дурново (иронически смотрит на Добржинского). Я пойду. (Уходит.)

Добржинский. Садитесь, Григорий Давыдович. (Подходит к окну.) Долгая пауза. Гольденберг напряженно смотрит ему в спину.(Быстро поворачивается, подходит к Гольденбергу, почти шепотом.)Я был принят государем… в присутствии лиц… Он так и сказал: есть приемлемые пункты… Успокоение общества… Кровь не должна более проливаться… Развитие России приобретет новые формы! Это его слова! Вы понимаете, как много зависит от вас, от нас?.. Вы понимаете, в какие отношения поставила вас судьба?..

Гольденберг. Да, понимаю… да, разумеется… это необходимо, чтобы понять, мо…

Добржинский. Вы мне не верите! Господи, да что ж это – вы мне не верите, а я ночи не сплю, не сорвалось бы… ведь великое дело… Я больше вам скажу: комитет заседал… Готовность вести переговоры… Предварительно могу сообщить вам… амнистия решена…

Гольденберг. Да, терроризм должен быть прекращен, ах, как я это знаю! Какие люди гибнут, какие светлые умы, если б вы их узнали!..

Добржинский. Не только я – Россия, Европа их узнает!

10

Гольденберг стоит посреди комнаты и смотрит в пол. Медленно поднимает голову, на лице его блаженная улыбка. А вокруг начинает происходить нечто странное. Стол с Добржинским куда-то отъезжает. Это не кабинет его, это зал дворца. Все пространство заполняется публикой. Сановниками и генералами при регалиях и орденах и студентами в пледах и красных рубашках, и крестьянами в аккуратных, новеньких лаптях, и крестьянкам ив сарафанах и кокошниках, и гвардейцами в мундирах и кирасах, и фрейлинами, украшающими все это собрание, и, наконец, его,Гольденберга, товарищами. Здесь Желябов, Перовская, Михайлов, Фигнер и все остальные. На революционерах и пледы, и фраки, и сюртуки, и даже форменные мундиры военного и гражданского ведомств, а на женщинах прекрасные вечерние платья. Здесь и петербургские интеллигенты, и сам Александр Второй и Лорис-Меликов, и Победоносцев, и прокурор Муравьев.