Страница 6 из 7
На соседней с Валентином койке лежал милиционер. В свой очередной отпуск он приехал в село, погостить у матери. Мать по поводу приезда сына накрыла стол, позвала, как это водится, родню и соседей. В самый разгар застолья, скорее всего, из-за замыкания ветхой электропроводки, загорелась наружная стена дома. Милиционер выскочил на улицу, достал из своей машины плоскогубцы и полез на электрический столб, чтобы перекусить провода, идущие в дом. Но в пылу нечаянно задел провод и получил удар электрическим током, упал со столба и сломал позвоночник. По своей природе это был вздорный, скандальный человек и требовал со стороны врачей, медсестёр и санитарок постоянного к себе внимания. А если что-то его не устраивало, сразу же грозился пожаловаться в вышестоящие инстанции. Спокойным и даже в некоторой степени ласковым он становился только во время визитов своей жены. И тогда в его голосе появлялись воркующие нотки. И как-то, только что попрощавшись с супругой и всё ещё продолжая находится в благостном расположении духа, он рассказал Валентину историю своей женитьбы.
Около года назад, возвращаясь домой на машине поздно вечером, он подвез молодую симпатичную женщину. Одета женщина была скромно, но со вкусом, на деликатное предложение провести вместе вечер ответила отказом. Прошла неделя. Отдыхая после работы вместе с сослуживцами на малолюдном пляже, он вдруг услышал со стороны реки женский крик о помощи и, не раздумывая, бросился в реку, опередив друзей. Спасенная им женщина оказалась той самой прекрасной незнакомкой, которую он подвозил, и которая ему так понравилась. Они оба посчитали это указующим перстом судьбы и, после нескольких встреч, он переехал из своего милицейского общежития к ней в однокомнатную квартиру. Милиционер любил жену и боялся, что та его бросит. Она приходила всё реже и реже и, наконец, совсем перестала появляться в палате. Объединенные несчастьем люди становились доверчивыми и открытыми друг к другу. Это было большое больничное братство. Потом Валентину будет очень не хватать этих людей. Но теперь он стал к этому привыкать, и его жизнь поделилась на две части: одна – до травмы, вторая – после…
Его забрали из рабочего общежития, где он с друзьями отмечал свой день рождения. В дежурной части милиции было две камеры, а перед ними небольшое пространство, отгороженное решёткой – так называемый «обезьянник». Часто подъезжали милицейские машины. Людей привозили и закрывали сначала в «обезьянник», и уже потом дежурный рассматривал, кто с чем поступил; и, в соответствии с его решением, одних закрывали в камеры, других отпускали, а пьяных отвозили в вытрезвитель. Валентин сел на скамью и закрыл глаза. В дежурной части работала рация, и специфический звуковой диапазон, на котором она вещает, перенёс его из тесного «обезьянника» в студеный Кольский залив, на ночную вахту в рубку траулера. В рубке включена рация и слышно, как портовая служба переговаривается с вахтенными помощниками капитанов пароходов, стоящих на рейде. Через стекло рубки он смотрит на глубокое, звёздное полярное небо, которое от края до края озаряется всполохами северного сияния. Слышится тихое, характерное для этого явления потрескивание, становится всё холоднее. Словно издалека услышал, как кто-то окликнул его по фамилии, затем ещё раз. Очнувшись от дрёмы, вместо рубки траулера он увидел «обезьянник» и милицейского сержанта, стоящего в проёме открытой двери, и уже в который раз окликающего его по фамилии.
Валентина определили в камеру – небольшое помещение с деревянными лавками по краям. В нос ударил спёртый, настоянный на запахах перегара, пота и табачного дыма воздух. Перед тем, как закрыть в камеру, спички и сигареты отбирали и снимали даже носки, чтобы проверить: нет ли там недозволенных вещей. Но те, чья большая часть сознательной жизни прошла в заключении, конечно же знали, как пронести через этот пустяковый для них барьер всё, что им нужно. Зарешёчен-ная, покрытая пылью лампочка тускло освещала плотно забитую людьми камеру. Тем, кому не хватило места на лавках, сидели или лежали на бетонном полу. Валентин заметил Виктора, – знакомого парня по прозвищу Котёл, довольно свободно расположившегося в углу лавки и дремавшего, привалившись затылком к стене. Валентин пробрался к нему и похлопал по плечу. Тот открыл глаза, пробурчал что-то похожее на приветствие, подвинулся и снова засопел. Валентин втиснулся на лавочку рядом с ним, прислонился к стене и попытался заснуть. На душе было пусто, одиноко и тоскливо, а ещё было очень душно. Так душно, что по стенам, выкрашенным масляной краской, стекала вода. Под утро забылся тяжёлым сном. Просыпаться было ещё труднее, чем заснуть. Голова гудела не столько от выпитого вечером, сколько от воздуха тесной, непроветриваемой камеры.
Утром, часов в девять, в коридоре прямо напротив камеры поставили столик. За него, с царственным видом вершителя человеческих судеб, сел уже немолодой, грузный, с большими залысинами и гладко зачесанными назад лоснящимися жирными волосами милиционер в чине майора. Он достал из папки чей-то протокол задержания, прочел его и зачитал фамилию вслух. Сержант открыл камеру и громко повторил фамилию, – небольшого роста юркий паренёк вышел и предстал перед столиком. Майор, не стесняя себя одной только литературной лексикой, выразил своё субъективное мнение в отношении совершенного им поступка (парнишка разбил бутылкой, предварительно осушив её, окно своей ненаглядной, коя отвергла его пылкие чувства), и с чувством выполненной им воспитательной работы, определив тому административный штраф, отпустил.
Людей, в эту ночь нашедших пристанище в сей тесной обители, либо отпускали, наложив административный штраф, соответственный их злодеянию, либо, если дело было серьёзное, отправляли обратно в камеру, а дело передавали следователю. Майор, оторвавшись на парнишке и выпустив пары своего скверного с утра настроения, обусловленного, вероятно, семейными передрягами, безденежьем и частичным несварением желудка, к остальным был уже более доброжелателен. В камеру вернули Котла и ещё какого-то здоровенного рыжего парня. Валентина вызвали последним. Майор, уже довольно утомлённый, вялым голосом сказал, что дела на него пока никакого нет, а арестован он по подозрению в преступлении тяжкого характера. И что в течение трёх суток он может находиться здесь по подозрению – за это время его должны либо выпустить, либо доказать причастность к криминалу. Потом добавил: «Скорее всего, докажут». С этим майоровым напутствием Валентин отправился обратно в камеру. Котёл сидел на прежнем месте в прежней позе, Рыжего увезли в следственный изолятор. Котла забрали из-за нарушения режима надзора. Отмотав свой последний срок, он получил ещё год надзора. А это означало, что раз в неделю он должен был являться на отметку в местное отделение милиции, вести себя законопослушно и после десяти вечера находиться дома. После трёх случаев нарушения режима поднадзорных отправляли обратно в зону, сроком на один год. Котла взяли на бану, то есть на вокзале, где он с друзьями пропивал в железнодорожном ресторане выигранные в карты деньги. Это было третье нарушение, и ему грозил срок, но он не очень-то переживал. Говорят, что садиться страшно только в первый раз. Котла вызвали ещё раз и почему-то отпустили. Валентин остался один в камере. Он лёг на скамейку, заложил руки за голову и попытался заснуть. Лампочка постепенно стала терять свои очертания, превращаясь в бесформенное жёлтое пятно и, наконец, исчезла. Сколько спал – он не знал; проснулся оттого, что услышал, как в замке провернулся ключ, и дверь открылась с каким-то особенно зловещим железным лязгом. Его вызвали по фамилии, хотя в камере кроме него больше никого не было. Конвойный милиционер коротко бросил: «На допрос».
В небольшой комнате с зарешеченным окном за столом сидело два человека. Один – примерно такого же возраста, что и Валентин. Второй – человек лет сорока, маленького роста, с худым морщинистым лицом. И, хотя в комнате было довольно тепло, одет он был в длинный кожаный плащ. По всей видимости, это был единственный внешний признак, который свидетельствовал о его принадлежности к сыску.