Страница 7 из 10
3. Семантика определяется вероятностно задаваемой структурой смыслов. Смыслы – это то, что делает знаковую систему текстом.
4. Изначально все возможные смыслы мира как‑то соотнесены с линейным континуумом Кантора[10] – числовой осью m, на которой в порядке возрастания их величин расположены все вещественные числа. Иными словами, смыслы мира спрессованы так, как спрессованы числа на действительной оси.
5. Спрессованность смыслов – это нераспакованный (непроявленный) Мир: семантический вакуум.
6. Распаковывание (появление текстов) осуществляется вероятностной взвешиваемостью оси ш: разным ее участкам приписывается разная мера. Метрика шкалы m предполагается изначально заданной и остающейся неизменной» (там же, с. 106–107).
И далее В. В. Налимов поясняет сказанное: «При таком построении мира семантической множественности каждый семантический квант-слово будет содержать весь семантический потенциал, различным образом взвешенный. Слова обретают смысловую размытость… Язык становится не логичным (в традиционном понимании того, что есть логика), а мифологичным. Мифологичность этого языка прежде всего в том, что он всегда остается открытым для спонтанной перестройки смысловых квантов» (там же, с. 111).
Продолжая смысловую характеристику языка, В. В. Налимов пишет: «Язык устроен так, что в его текстах исключена возможность появления атомарных смыслов…»; «Язык не исключает противоречия, поскольку его тексты потенциально содержат все богатство смыслов…»; «Язык свободен от закона исключенного третьего, соответственно, свободен от жесткого разграничения истинности и ложности…» (там же, с. 111–112).
«… Природа смысла может быть раскрыта только через одновременный анализ семантической триады: смысл, текст, язык. Мы можем сказать, что смыслы, порожденные человеком, оказались раскрывшимися во всем том многообразии культур – больших текстов, которые существовали когда‑либо или существуют теперь. Текстовое раскрытие смыслов происходит через те знаковые системы, которые мы готовы воспринимать как языки. Таким образом, каждый элемент указанной выше триады раскрывается через два других… Триада становится синонимом сознания…»[11]; «Процесс порождения или понимания текста – это всегда творческая акция. С нее начинается создание новых текстов, и ею завершается их понимание. Все это осуществляется в подвалах сознания, где мы непосредственно взаимодействуем с образами. Для нас, людей современной культуры, это чаще всего неосознаваемый процесс, скрытый под покровом логически структурированного восприятия Мира» (там же, с. 117–118).
Что в этой философской теории представляется нам наиболее значимым с точки зрения ее объяснительной силы по отношению к рассматриваемому вопросу? Во-первых, это взаимосвязь (нерасторжимая и неслиянная) такой триады, как смысл– текст – язык[12]. Во-вторых, признание включения и отражения в каждом семантическом кванте-слове всего возможного семантического потенциала; повторим еще раз: «Язык становится не логичным (в традиционном понимании того, что есть логика), а мифологичным. Мифологичность этого языка прежде всего в том, что он всегда остается открытым для спонтанной перестройки смысловых квантов». Именно эту особенность концепта – одну из наиболее существенных его характеристик, на наш взгляд, – и стремятся выразить все исследователи (вне зависимости от того, с какой точки зрения они его рассматривают – лингвокогнитивной, лингвокультурной, психолингвистической и т. п. Во всех приведенных нами в главе I определениях мы курсивом попытались выделить именно то, что связывает их (определения) и со смыслами (скрытыми и явленными), и с некоторой фиксированной совокупностью некоторых знаний, легко и достаточно однозначно определяемых per aliud (через посредство другого), но совершенно не определяемых per se (сами по себе; в чистом виде)[13].
Приведем еще одно пространное рассуждение современного философа, которое, на наш взгляд, точно отражает существо рассматриваемого вопроса:
«Антропоморфизм всегда был и остается могучим и, вне всякого сомнения, самым универсальным эвристическим принципом. И это вполне естественно: человек может смотреть на мир только по-человечески, и никак иначе. Точно так же, как волк не может видеть мир не по-волчьи, а медведь не по-медвежьи. Наука может абстрагироваться от индивидуального антропоморфизма (эгоцентризма), но не от родового: только в этом смысле и можно, по-видимому, говорить об объективности науки. Не по-человечески, с абсолютной объективностью, на мир взглянуть не позволяет даже наука. Конечно, наука (и отдельный индивид) может попытаться поставить себя на место какого‑либо иного, живого и даже мыслящего существа и посмотреть на мир его глазами. Для познания мира такая «подстановка» имела бы огромное значение. Но это все равно не преодолело бы антропоморфизма: для того чтобы по-настоящему увидеть мир глазами иного существа, надо этим существом стать, даже если таким существом является другой человеческий индивид: чужая душа, говорят, – потемки.
Итак, мифологическое мышление моделировало мир по образу и подобию человека. Древний человек извлекал знания из себя самого, из своего подсознания, обобщая опыт своей телесной, душевной и духовной жизни. А поскольку все указанные сферы его жизнедеятельности являются изоморфными друг другу и поскольку человек ощущает это тем в большей степени, чем меньше его подсознание стеснено сознанием, постольку знания, полученные им в какой‑либо одной сфере опыта, автоматически распространялись и на другие сферы. Точнее, не распространялись даже, а естественным образом вписывались в единую, целостную картину мира, ибо сам человек един и целостен.
Формирование мифологическим мышлением именно картины мира, а не просто картины человека было обусловлено тем, что древний человек отчетливо ощущал изоморфизм того и другого. Точнее, он ощущал себя живущим сразу в трех разных реальностях. И даже не в трех разных, а в одной триединой реальности, которая была для него и миром внутренним, и миром внешним, и им самим, и целой Вселенной.
Человек воспринимал (и продолжает воспринимать, квалифицируя себя в качестве микрокосма) внутри себя всю Вселенную потому, что он в себе ее заключает. Но заключает не в буквальном, а, выражаясь в категориях гегелевской диалектики, в «снятом» виде – в виде тех архетипических образов, которые постоянно всплывают на поверхность сознания из подсознания. В свою очередь, архетипические образы заключают в себе в снятом виде те универсальные смыслы, которыми переполнена трансцендентная реальность, именуемая в различных учениях и концепциях то как Бог, то как Кос – мическое сознание, то как мир вечных идей (Платон), то как Абсолютный дух (Гегель), то как вселенское семантическое поле (Налимов). Просвечивающиеся сквозь архетипические образы смыслы называют смыслообразами или символами. Именно поэтому, надо полагать, П. А. Флоренский характеризует символы как «отверстия, пробитые в нашей субъективности» – отверстия, через которые в минуты просветления удается иногда заглянуть в небесную «лазурь вечности», то есть в трансцендентную реальность. Наиболее полное свое выражение символ получает в мифе»… «В плане онтологии обе реальности, коль они существуют, одинаково реальны, и говорить о том, какая из них первична, а какая вторична, какая более, а какая менее значима, бессмысленно. Обе реальности одинаково значимы друг для друга. Материя без сознания лишена смысла и, следовательно, формы (в мифологии это – первобытный Хаос), а сознание без материи лишено активности, ибо никак себя не может проявить (во многих мифологиях божество до сотворения им мира находится в глубокой спячке). Да и в диалектике обе эти реальности (противоположности) не существуют друг без друга: одна всегда определяется через другую и иначе определена быть не может» (Косарев, 2000; 210–211].
10
«Континуум Кантора» – «Непрерывность и прерывность‑категории, характеризующие бытие и мышление; прерывность (дискретность) описывает определенную структурность объекта, его» зернистость», его внутреннюю» сложность»; непрерывность выражает целостный характер объекта, взаимосвязь его частей (элементов) и состояний… В современных терминах можно сказать, что Кантором была предложена теоретико-множественная модель самой математики. Его подход обеспечивал единообразие в структуре математических теорий, и сложившаяся ситуация воспринималась многими современными ему специалистами как» рай, созданный Кантором для математиков»… В дальнейшем она сыграла в развитии математики, – несмотря на все впоследствии обнаружившиеся связанные с ней драматические трудности, – выдающуюся роль, которую продолжает играть (пусть, может быть, в несколько меньшем масштабе) и в наши дни, представляя собой важное методическое и эвристическое средство, удобное в педагогическом отношении, а также (как ориентир) и для построения теоретико-множественных моделей в других отраслях знания, лежащих за пределами математики (в кибернетике, лингвистике, биологии и т. п.)» (НФЭ, 2001; т. 2, 212–213; т. 3, 74–76).
11
Ср.: «Интересующее нас единое есть ментально-лингвальный комплекс, представленный тремя ипостасями: мышлением, сознанием и языком. Будучи ипостасями единого, названные объекты единосущны, неслиянны и в то же время нераздельны… Единосущность мышления, сознания и языка исчерпывающим образом объясняет, на основе чего и как они соединяются в одно. Неслиянность свидетельствует о наличии у каждого из них своих особенных свойств. Нераздельность предполагает абсолютную невозможность представить каждое из них как нечто самостоятельное, разве что в ситуациях научной абстракции или договоренности ad hoc. Таким образом, ментально– лингвальный комплекс – это функционирующее на основе человеческого мозга информационное по природе триипостасное целое, которое обеспечивает восприятие, понимание, оценку, хранение, преобразование, порождение и передачу (трансляцию) информации» [Морковкин и др., 1997; 19–20].
12
Может быть, несколько точнее было бы сказать не «язык» как форма запечатления, организации и хранения «текста», а речь как форма овеществления, трансляции и (диахронически) трансмутации текста – мы уже писали об этом (см.: [Прохоров, 1997; Прохоров, 2003]).
13
Приведем очень строгое и красивое, на наш взгляд, рассуждение П.А. Флоренского: «Числа вообще оказываются невыводимыми ни из чего другого… Число выводимо лишь из числа же, – не иначе. А т. к. глубочайшая характеристика сущностей связана именно с числами, то сам собою напрашивается пифагоровско-платоновский вывод, что числа – основные, за-эмпирические корни вещей, – своего рода вещи в себе. В этом смысле опять-таки напрашивается
вывод, что вещи, в известном смысле, суть явления абсолютных, трансцендентных чисел. Но, не вдаваясь в эти сложные и тонкие вопросы, мы скажем только, что число три свойственно всему тому, что обладает относительной самозаключенностью, – присуще заключенным в себе видам бытия. Положительно, число три являет себя всюду, как какая-то основная категория жизни и мышления»; «Попытаемся показать, насколько ценна может быть идея троичности, точнее – Триипостасной сущности христианского Бога, в качестве эвристической модели для понимания природы космического вакуума – одного из центральных понятий современной космологии и физики. По библейской легенде, Бог создал человека по образу и подобию своему. Бог существует в трех лицах: Бог-Отец. Бог-Сын и Бог-Дух Святый. Причем, каждое Божеское лицо заключает в себе два других: Бог-Отец является одновременно и Сыном и Духом Святым, а Бог-Сын – одновременно и Отцом и Духом Святым, точно так же, как Дух Святый – одновременно и Отцом и Сыном, Каждое лицо есть иное проявление каждого другого и обоих вместе. Следовательно, Бог есть единая сущность о трех ипостасях. Не три сущности, но одна; не одна ипостась, но три. Однако при всем том, ипостась и сущность– одно и то же» [Флоренский, 1990; 595; 49].