Снайпер

Огромная и страшная сваебойная машина сдвинулась и, покачивая двадцатиметровой вышкой, медленно поползла к толпе. Грохот дизеля нарастал, и последние слова Юры полностью утонули.

Он взмахнул рукой, подчеркивая серьезный характер намерений, и замолчал. Оператор Витя отошел, дал крупный план котлована, кучки жильцов и надвигающегося железного монстра.

Фридман стоял, опустив скрипку: играть сейчас было бесполезно; на открытом пространстве при таком громе звуки не могли оказаться полноценными, вместо мелодии получилось бы жалкое кваканье. А он не мог казаться жалким. Его музыка должна была поднимать.

Проехав несколько метров, тракторист остановился. Сбросил обороты и высунулся из кабины:

– Эй, мужик!!! Убирай свою тачку!

Юра не ответил. Лишь по желвакам, что забегали на его щеках, стало ясно, как напряжен этот мужественный и неглупый человек.

– Ты, мужик, оглох, что ли?!

– Может, ты и мужик, – отчетливо произнес майор, наконец обернувшись.

– А я человек. И жилец этого дома.

– А мне по хрену, человек ты или жилец. Убирай свою гребаную машину, мне сваи надо бить.

– Все сказал? – уточнил майор.

Тракторист не ответил.

– А теперь послушай, что я тебе скажу. Забивка свай незаконна. Твой застройщик «ИКС» не имеет на это разрешения и тем самым нарушает кодексы. Мы выставили пикет. Можешь вызывать свое начальство, мы не сдвинемся с места.

Подтверждая слова, Юра забрался в свою машину.

Тракторист вылез из агрегата и пошел в бытовку. Вероятно, звонить прорабу. Двигатель продолжал тихо постукивать. Из оврага веяло прохладой.

– Гена! – крикнул майор. – Возьми ключи и спрячь. И не отдавай им, обыскивать тебя вряд ли будут.

– Кому – «им»? – не понял Савельев, приняв брелок с ключами от машины.

– Не знаю. Но… чувствую. Тут заварится каша. Мы вступили в войну, – повторил Юра. – И заранее уже ничего нельзя предугадать.

Майор поднял стекло, оставив узкую щель, и защелкнул дверцу изнутри. Он забаррикадировался, как в танке, чтобы никто не смог вытащить его из машины. А саму машину было невозможно отогнать в сторону, поскольку ключи спрятал Геннадий.

Все было готово к схватке.

Осенняя сырость текла через овраг из леса, да и котлован, хоть и вырытый достаточно давно, нес запах влажной земли. Фридман окинул взглядом собравшихся. Мужчин собралось мало; в толпе преобладали женщины. Замученные, истрепанные жизнью – в простой домашней одежде. Кто-то держал за руки детей, которых было не с кем оставить в пустых квартирах.

Женщины. Дети. Несколько растерявшихся безработных мужчин. Мирные люди. Стронутые с насиженных мест под угрозой захвата жизненной территории.

И угрожающе, хоть и тихо, грохочущий дизель агрегата. Который прижал их к краю котлована – словно к свежему рву. И стоял, постукивая, ожидая, когда все будет закончено. И можно будет двинуть…

…Чем двинуть – это же не бульдозер, а огромный сваебойный молот на тракторном ходу?!..

…Двинуть и засыпать ров. Кое-как, оставив торчать из него скрюченные руки. И ноги в старых, заштопанных колготках и не успевших свалиться тапочках…

Фридману стало холодно в области сердца.

Он никогда не ощущал себя евреем – не чувствовал себя вообще ни кем. Но, видимо, генетическая память миллионов уничтоженных собратьев по отцовской крови в нем жила. Потому что всколыхнулась с неожиданной и страшной силой.

И сейчас Фридману вдруг показалось, что на краю этого котлована стоит не просто их дом.

А сами жизни, готовые оборваться под натиском злобной бесчувственной силы…

И вскинув скрипку, он наконец заиграл.

Не тему из «Ромео и Джульетты». Вообще не пьесу из классики – классика, сколь бы совершенной ни была, подходила к оркестровой яме оперного театра, а не к яме в земле, напомнившей свежеподготовленную братскую могилу.

Фридман заиграл еврейскую песню про Иерусалим. Которую запомнил случайно, однажды исполнив по нотам в синагоге для делегации из этого города. Песня была на иврите; он же не понимал даже некогда расхожего в диаспоре идиш – но приезжие евреи знали слова и подпевали стройным, мощным хором. И он сам ощущал сильную патетику непонятных слов, которые он, как ни странно, помнил наизусть, хотя и понимал лишь повторяемое на разные лады название города: «Ерушалаим, Ерушалаим, Ерушалаим…»

Песня шла в мажорном ладу. Однако благодаря богатой модуляции, музыка звучала высоким трагизмом, отчаянием и гибелью. И в то же время в ней было нечто, заставлявшее развернуться, приподняться с земли… И податься вперед… Вперед – хоть под гусеницы трактора, хоть под пули. Но с надеждой в последние секунды все-таки увидеть утраченный Иерусалим…

«Ани кинор», – вдруг вспомнил он. – Раввин говорил, что эти слова означают – «я твоя скрипка». Я твоя скрипка, золотой Иерусалим…

Я – твоя скрипка, мой поруганный дом…

Музыка несла его вместе с горсткой соседей, наполнила силой и мужеством, каковых он прежде не в себе не ощущал.

И Фридман даже не испугался, когда на площадке, резко затормозив и подняв тучу песка, остановился «УАЗ», из которого выпрыгнул человек в милицейской форме.

Он только подумал, что «ИКС» купил даже милицию, которую, вероятно, рабочие вызвали вместо начальства.

– Что за толпа?! – сходу заорал милиционер с четырьмя звездочками на погонах. – Немедленно всем разойтись и очистить стройплощадку!!!

– А где ты видишь стройплощадку, к-капитан! – по-командирски грозно проревел из машины отставной майор. – Где?! На стройплощадке должна быть табличка с указанием заказчика, подрядчика, прораба и телефона вышестоящей организации! Здесь ничего нет! Строительство ведется пиратским способом. Это не стройплощадка, а дворовая территория. На которой я могу поставить свою машину и собрать своих соседей. Этого мне никто не запретит, понял?

Милиционер выслушал молча. Он, кажется, не ожидал четкой отповеди. Вероятно, юрист Саша заранее научил Юру, что надо говорить.

Произошла заминка. Капитан в серой форме поднял рацию, потом передумал говорить и полез обратно в машину. Неужели все решалось так просто?

Фридман сыграл «Ерушалаим» еще раз, когда в раскрытые сетчатые ворота влетела еще одна милицейская машина, теперь уже с гербом охраны. Отворив сразу все четыре дверцы, из нее вывалились еще милиционеры.

Эти были молодые. В касках и различимых под формой бронежилетах. С дубинками. И даже с автоматами.

Они быстро рассыпались цепью перед стоящими у котлована людьми.

Вот, – подумал Фридман. – Все идет именно так, как думалось. Яма. Люди. Автоматчики…

Старший милиционер снова показался из «УАЗа». Только теперь держал в одной руке дубинку. В другой – мегафон.

– Внимание всем! – хрипло загремел его усиленный голос, отдаваясь от стены дома. – Внимание всем! Начинается операция «Антитеррор»!

– Какой еще «Антитеррор»?! – раздался испуганный женский крик.

– Согласно оперативным данным, – продолжал реветь капитан. – Во дворе жилого дома находится машина, начиненная взрывчаткой. Террорист, отказывающийся вести переговоры, угрожает взрывом, подвергая опасности всю прилежащую территорию. Количество террористов не выяснено. Предлагаю всем мирным гражданам, не делая резких движений, покинуть площадку и укрыться в безопасном месте. Через несколько секунд здесь начнется войсковая операция с применением огнестрельного оружия. В которой могут пострадать мирные лица. Я приказываю…

– Господи, господи, да что же это делается, – заметалась в толпе одна из женщин, схватив на руки девочку.

Фридману казалось, что автоматчики намеренно прижали толпу к яме, чтобы людям было некуда бежать. Этого, конечно, не могло быть; вряд ли кто-то хотел настоящего кровопролития, и купленная «ИКСом» милиция действовала лишь в порядке устрашения. Но тем не менее он отчетливо представил себе – опять по-настоящему представил, как то происходило семьдесят лет назад в другой стране и с другими людьми… Ему стало страшно, но одновременно в еще выше всколыхнулась злобная, отчаянная решимость. И он заиграл еще громче.