Страница 13 из 16
По верному наблюдению археолога-эмигранта М.А. Миллера, «после окончательного разгрома краеведческих учреждений были созданы официальные, правительственные „Краеведческие бюро“ в областных центрах, как бы для руководства краеведческой работой, в действительности же для наблюдения за тем, чтобы краеведческое движение в обществе не возродилось снова» [100]. Именно с 1930-х – 40-х гг. термин «краеведение» приобрел в глазах профессиональных ученых и просто образованных людей некий вненаучный, даже предосудительный смысл. И было за что невзлюбить так называемое краеведение с этой поры: беззастенчивое перекраивание фактов в угоду идеологическим схемам; устойчивая компилятивность, нередко переходящая в прямой плагиат у предшественников; суконный стиль письма и просто элементарная неграмотность, вульгарная темнота – вот отличительные приметы большинства лиц, подвизавшихся в советский период на краеведческой ниве.
Этого рода деятелей превосходно живописал эстонский сказочник Эно Рауд в своей прелестной эпопее про Муфту, Полботинка и Меховую Бороду. Один из его героев встречается в лесу с увлеченными своими поисками краеведами. Те принимают его за ребенка, выкормленного волками. «Краеведы были в восторге. Разных крынок и прялок они собрали великое множество. А теперь… Наконец-то что-то настоящее, что-то живое! О волчьем приемыше можно даже в газету статью написать. Таким образом, из них, краеведов, могут когда-нибудь получиться настоящие ученые!» И бедный «Муфта понял, что краеведам невозможно что-либо объяснить… Они заинтересованы в открытии чего-либо необычного, и теперь они считали: такое открытие было ими сделано…»[101]. Как говорится, сказка – ложь, да в ней намёк.
Об испуге местных историков перед репрессиями властей за краеведение, растерянности провинциальной интеллигенции перед быстрой сменой идеологических вех сталинским режимом свидетельствуют перемены в областном музее, который как-никак продолжал функционировать. В 1931 г. музейщики еще просят денег на археологические раскопки; хотя историческая часть экспозиции задвигается на задний план по сравнению с общественно-политическим и экономическим «лицом» Курска, строящего социализм. В 1932 о раскопках уже и не заикаются; отдел истории ликвидируется вовсе! Вся экспозиция делится на отделы: историко-революционный с антирелигиозным; промышленно-экономический; естественно-природный; культурно-бытовой с художественным. «Отделу социалистического строительства было отведено 10 светлых больших зал в верхнем этаже, где до этого был размещен отдел истории» [102].
Если десять лет назад курские музейщики обследовали старинные церкви и дворянские усадьбы на предмет их охраны как памятников культуры, то теперь «силами музея, совместно с горфо производилось обследование церквей, находящихся на учёте музея, с целью изъятия цветного лома; таким образом сдано свыше 1709 пудов лома от колоколов» [103] и прочей утвари (подсвечники, люстры, баки для святой воды, кружки для пожертвований, кресты и т. п.). «При снятии колокола с колокольни Троицкой церкви [Нижней, в Курске – С.Щ.] оказались порванными электрические провода и проломлена часть крыши на колокольне» [104] еще действовавшего тогда храма. В ответ на эту жалобу общины верующих директор музея Кардаш просила «Металлом» «в дальнейшем наблюдать за съемкой колоколов, во избежание поломок». Кроме Троицкой церкви, тотальным конфискациям подверглись тогда Знаменский и Сергиевский соборы Курска.
В Короче Рудмедторг заграбастал на переплавку особенно старинный колокол – XVII в. и чугунные пушки. Кроме того, в 1929-30 гг. музей санкционировал продажу на слом старинных зданий бывшей Коренной пустыни, а также церквей в Фатеже, Обояни и многих других местах края.
От переплавки спаслась только бронзовая статуя «Распятие Христа» работы итальянского скульптора С. Альбано, забранная из алтаря лютеранской кирхи в Курске. И то по причине своего «антирелигиозного значения, характеризующего тесную связь дворянства с церковью», согласно экспертной оценке сектора науки Наркомпроса. Ведь на постаменте статуи имелась надпись, оказавшаяся для нее при большевиках спасительной: «Сие распятие принесено в дар Суджанским предводителем дворянства, камер-юнкером двора Его Императорского Величества Симоном Александровичем Юрьевичем и супругой его Анной Сергеевной, урожденной графиней Апраксиной, евангелической лютеранской церкви… в день Пасхи 1907 г.»[105].
Никакой документации разрушаемым в 1930-е гг. памятникам культуры музей не вёл. От большинства из них вовсе не осталось информации. Много позднее, в 1970-80-е гг., в музей от случая к случаю поступали сведения о случайных находках следов некоторых из тех исторических ценностей. Например, «в с. Верхополье Касторенского района, в помещении склада стройматериалов – бывшей школе, на полу вместо половых досок лежит икона „Варвара-мученица“… очень большого размера» – сообщала, приезжая туда, Н.М. Левшина. Ей объяснили, в чем дело: «Когда строили школу, одновременно разрушали церковь… И, чтобы добру не пропадать, директор школы распорядился использовать ее [икону – С.Щ.] как строительные доски. Изображением клали вниз» [106].
Директриса музея (она же председательница горбюро краеведения) Мария Константиновна Кардаш сочла, что внешних, по заказам других инстанций секвестраций культурных ценностей маловато будет, и она сама обратилась в Главнауку со служебной запиской, где просила избавить музей от слишком большой (более 3 000 экз.) нумизматической коллекции (составленной, напомню, из нескольких богатых собраний курских коллекционеров начала века). Лучшие монеты Кардаш предлагала передать в центральные музеи, дублеты продать через Госторг или обменять в других музеях на более актуальные с ее точки зрения экспонаты [107].
Протестовать против вандализма оказалось некому: в сентябре 1930 г. музей получил очередную директиву Наркомпросса о кадровой чистке, где ребром ставился «вопрос об освежении личного состава… путём:
1) перевода на пенсии сотрудников, достигших преклонного возраста;
2) снятия с работы… недостаточно квалифицированных научных музейных работников, а равно работников идеологически чуждых современному направлению в музейной работе»[108]. К тому времени все «чуждые элементы» из музея уже были уволены, вплоть до уборщицы М.Ф. Михайловой, на свою беду оказавшейся в прошлом монашкой (все монастыри губернии к тому времени позакрывались властями). Даже мыть полы за нищенскую плату не доверяли Советы «людям с раньшего времени» (И. Ильф, Е. Петров).
На протяжении 30-х – 40-х гг. никаких реальных результатов мало-мальски организованной историко-креведческой деятельности в Курске по печатным, архивным и мемуарным источникам не прослеживается. Единицы переживших ленинско-сталинское лихолетье в Курске любителей старины (те же Парманин, Позняков) время от времени публиковали компилятивные заметки на краеведческие темы в областных газетах да агитпроповских брошюрах.
А ведь кроме краеведов, начиная с рубежа 1920-х – 30-х гг. репрессиям в провинции подвергались еще и представители самых разных общественных слоев, включая, конечно, интеллигенцию (в этом легко убедиться, прочитав в курских газетах за начало 1990-х гг. списки реабилитированных прокуратурой посмертно курян). Так, в 1932 г. был арестован глава Курской епархии, архиепископ Дамиан (в миру Димитрий Воскресенский), а вместе с ним 127 священников и дьяконов, 106 монахов и монахинь [109]. Коллегия ОГПУ приговорила епископа к расстрелу, но отложила исполнение этого приговора до 1937 г., когда отбывавшего 10-летний срок Д. Воскресенского расстреляли на Соловках.
В связь с насильственным устранением не только инакомыслия, но и самих инакомыслящих земляков я бы поставил парадоксальное суждение Д. Хармса, сообщенное им осенью 1933 г. К.И. Чуковскому и занесенное тем в свой дневник: Хармс «до сих пор был выслан в Курск и долго сидел в ДПЗ. О ДПЗ он отзывается с удовольствем; говорит: „прелестная жизнь“. А о Курске с омерзением: „невообразимо пошло и подло живут люди в Курске“» [110]. Кроме вполне понятной в устах такого неподражаемого фантасмагориста, каков был Хармс, доли преувеличения, в этом его суждении я вижу вполне реалистичное свидетельство очевидца тех лет: в тюремных камерах, арестантских вагонах, лагерных бараках 20-50-х гг. складывались удивительно колоритные сами по себе компании из высокообразованных людей, которым практически нечего было уже терять, а на воле интеллигентные люди боялись сказать лишнее слово вслух.