Страница 10 из 16
Что заставило обе стороны – власти, партийцев, с одной стороны, и беспартийных краеведов старой закалки, с другой, – идти в течение ряда лет на компромисс?
С первой, официальной стороны, по всей видимости бралось в расчет то, что факт добросовестной, плодотворной работы части прежней интеллигенции на благо рабоче-крестьянского государства в какой-то степени украшает его международный фасад, как сейчас говорят – имидж во внешней и внутренней политике. Не случайно Курский губисполком периодически требовал с КГОК отчета «для помещения его в общий отчет ГИК к предстоящему губсъезду Советов»[71]. Информацию о своей деятельности курские краеведы предоставляли также для справочно-адресной книги «Культурные центры СССР», для «Информационного бюллетеня» Всесоюзного общества культурных связей с заграницей, многих других центральных изданий.
С другой, интеллигентской, стороны имелись желание или необходимость примениться к новым, весьма своеобразным порядкам советского режима; легально продолжать свои исследовательские, коллекционерские, педагогические занятия, вообще развить общественную активность, причем в мало к чему обязывающей, политически нейтральной форме краеведческих встреч и бесед. До поры до времени это поощрялось. Недаром все активисты КГОК, по тем или иным причинам покидавшие Курск, запасались подробными справками о своем вкладе в губернское краеведение.
С обеих сторон – и большевистской, и интеллигентской – присутствовали культуртрегерские порывы к ликвидации неграмотности в крестьянско-мещанской России, ее просвещению в том числе по гуманитарно-исторической части. «Дореволюционная интеллигенция жила идеей просвещения народа („сейте разумное, доброе, вечное“), а власти в 1920-е годы эту идею поддерживали (ликбезы, рабфаки, лектории в церковных зданиях и т. д.). На этой почве мог возникнуть достаточно принципиальный альянс»[72], – отмечает А.А. Формозов.
К сказанному стоит добавить, что большевики, действительно ликвидируя в массовом масштабе элементарную, функционально-грамматическую безграмотность, заодно добивались политико-идеологического «зомбирования» малограмотного сознания научившихся наконец читать и писать простых людей в духе ненависти ко всему буржуазному, «бывшему» и надежды на радужные перспективы социализма, пролетаризации жизни. В «Революционном рабоче-крестьянском букваре для взрослых»(М., 1920) изображен, в частности, «зубастый, толстый, со звериным оскалом капиталист, стегающий кнутом маленьких сгорбленных пролетариев» [73]. Краеведы же дореволюционной закалки, даже не монархически, а демократически настроенные (вроде тех же отца и сына Стрельских, прятавших у себя при временной победе белых оригинал письма В.И. Ленина курским рабочим), органически не могли унизиться до подобных вульгаризации в своей просветительской деятельности. А их согласные со здравым смыслом попытки сблизиться с официальной политикой коммунистов чаще всего выглядели в глазах последних подозрительно.
На фоне общего обеднения, упрощения культурной жизни в послереволюционной провинции, краеведение, помимо всего прочего, служило одной из немногих отдушин для людей, привыкших к содержательному общению, общеполезному досугу. В тех условиях, когда: «Гражданина окликает гражданин: / Что сегодня, гражданин, на обед? / Прикреплялись, гражданин, или нет? / Я сегодня, гражданин, плохо спал! / Душу я на керосин обменял…» – горькая самоирония в 1920 г. рафинированного поэта из плеяды «серебряного века» (В.А. Зоргенфрея), застигнутого «военным коммунизмом». Русская интеллигенция после революции в своей массе оказалась заметно маргинализированной («стала ничем») по сравнению с кадровыми пролетариями и совслужащими («ставшими всем» в смысле бытовых привилегий – пайка, жилплощади, уважения окружающих, перспектив служебной карьеры).
Поэтому ностальгия по нормальной, дореволюционной жизни выражалась тогда, помимо прочего, и в краеведческих формах. Нередко на сугубо маниловский манер. Как в метаироничной передаче A.M. Ремизова: «Если бы им [Манилову и Чичикову] жить вместе, незаметно проходили бы часы деревенской скуки, изучали бы какую-нибудь науку – памятники древней русской письменности, словарь Даля, и потом рассуждали бы о мыслях и словах…»[74].
В списках членов КГОК встречаются лица, мало чем помогшие изучению древностей, но достаточно колоритные сами по себе. Вот, например, Леонид Дмитриевич Кашкин, вступивший в число советских краеведов 75 лет от роду. В членской анкете он представился как сын воронежского книгопродавца Дмитрия Антоновича Кашкина. «Мой отец, – с законной гордостью отмечает свежеиспеченный краевед, – первый учитель Кольцова, о чем говорится во всех биографиях поэта. Около 1850 г. отец ослеп и обеднел»[75], т. е. вышел из состава «мелкой буржуазии». Сам Л.Д. Кашкин, кандидат сельского хозяйства бывшей Петровской, затем Тимирязевской академии, служил с 1894 г. главбухом Курского акцизного управления, начальник которого, он же опытный археолог К.П. Сосновский, и заразил его, скорее всего, краеведческими интересами.
Сошлюсь еще на одну типичную среди пассивных краеведов 20-х гг. фигуру. Отставной курский адвокат Николай Владимирович Фабрикант (1867 г.р.) имел за плечами полтавскую классическую гимназию, юридический факультет Московского университета и Московское же музыкально-филармоническое училище. Когда-то сотрудничал с «Русскими ведомостями», «Русской мыслью» и другими повременными изданиями, «занимался литературой» и «всегда интересовался вопросами краеведения». В Курске он время от времени «выступал с публичными лекциями по музыке и общественным вопросам» [76]. В юнсекцию краеведов вступил также его сын Георгий (1905 г.р.), школьник.
На примерах этих и других, культурно близких им людей, видна тяга провинциальной интеллигенции к чему-то духовному и безусловно полезному на общественном порище даже при большевиках и, можно сказать, несмотря на них, а потому безопасному для людей непролетарского происхождения и свободных профессий.
Однако альянс старой и пролетарской культур на ниве краеведения вышел непрочным. Все попытки лучших краеведов правдами и неправдами доказать свою нужность социалистическому строительству оказались тщетными. Кстати сказать, кроме знающих и, главное, увлеченных краеведением деятелей, в списках КГОК сплошь и рядом попадаются совершенно случайные, принятые явно ради количества люди. Их заявления и анкеты пестрят вопиющими грамматическими ошибками (взять хотя бы некоего 18-летнего «допрезыеника Владимира Грегорьееича Попова», не умеющего даже грамотно подписаться, но желающего заниматься «архиологией»). Руководители Общества позаботились внести в членские списки немало «мертвых» для краеведения, но классово правильных «душ» – крестьян разных уездов, агрономов, инженеров, служащих, старшеклассников средних школ. Рабочих от станка им удалось наскрести всего двоих.
Но ни расширение «социальной базы» своей организации, ни вся прочая просоветская мимикрия краеведов им не помогла. В июле 1928 г. губернское Общество краеведов было реорганизовано в окружное – в связи с очередным изменением административно-территориального деления, по которому бывшая Курская губерния вместе с рядом соседних вошла в единую Центрально-Черноземную область. На заседании Областного бюро краеведения (ОБК) в сентябре 1929 г. в Воронеже слушался отчет Курского отделения и 5-летний план его работы. Тогда «отмечается наличие в организации небольшой группы старых краеведов, не желающих уяснить идей массового советского краеведения, пытающихся стащить краеведческую работу на старые, замкнутые от масс кабинетные рельсы» (стоит задержать внимание читателя на этом перле советского новояза: «рельсы, пролегающие через кабинет…»).
Решено было «считать необходимым повести с ними решительную борьбу, вплоть до полного очищения краеведческих рядов от таких социально чуждых элементов» [77]. В предчувствии такого решения в Курске уже принесли одну жертву из обреченной на заклание «группы старых краеведов» – в 1928 г. сняли с должности и отдали под суд за некие финансовые упущения беспартийного директора губмузея В.М. Василькова, которому якобы «были чужды интересы рабочего класса»[78] (как выразился его преемник из номенклатуры губкома ВКП(б) Анатолий Сергеевич Молчин). Приговором по делу Василькова будущие руководители музея стремились прикрыться как фиговым листком, «подтверждающим мероприятия в отношении расхитителей ценностей» [79].