Страница 24 из 25
При этом миф не требует доказательств своей реальности, поскольку ограничения формальной логики на него не распространяются; миф есть предмет веры, доверия к авторитету. Для мифологического сознания «существенно, реально [разрядка автора – В.Т.] лишь то, что сакрализовано…» [Топоров 1973: 114].
Миф как способ духовного освоения реальности активизируется в эпохи ломки устоявшихся социальных структур, этических норм и ценностей, когда надежные познавательные ориентиры теряют почву в социуме. На уровне же массового сознания мифологизация была, есть и будет единственным способом познавательной активности (в силу присушим последнему антиинтеллектуальности, стереотипности, апелляции к моде и авторитету), независимо от исторической ситуации: «На уровне обыденного, повседневного сознания происходит «подвёрстывание» реального мира под идеологические словесные формулы, мир мифический начинает восприниматься как мир реальный» [Китайгородская, Розанова 1993: 108].
Многими исследователями отмечается такая черта платоновской прозы, как ориентация на «коренные вопросы» бытия, при которой «современное» содержание удивительным образом выражается в архаичных формах сознания. Приметы современности в прозе А. Платонова оказываются не чем иным, как трансформированными, облеченными в новую оболочку вневременными сущностями – мифологемами, архетипами и пр. [Полтавцева 1981: 47–51; Фоменко 1985: 3 – и др.]. О чертах мифологического видения мира, об обращении к архетипам, что выражается в «странном» языке А. Платонова, пишет М.А. Дмитровская в своих работах о понятии сила и о «переживании жизни» в творчестве А. Платонова [Дмитровская 1990 и 1992].
С мифологизмом связана такая, отмеченная Е.А. Яблоковым черта художественного сознания А. Платонова, как «зеркальность» – «принцип зеркальной симметрии»: ««Зеркальность», реализованная на различных уровнях, обусловливает образ универсума, порождающего диаметрально противоположные интерпретации (в равной степени верные и неверные), однако все же не поддающегося рационализации» [Яблоков 1999:14].
Как пишет В.А. Свительский: «В мифе способность предельного обобщения соединяется с конкретностью образной формы, символ получает буквальное значение, а в конечном художественном результате устанавливается приоритет поэтической реальности над правдой внешней достоверности» [Свительский 1970:11].
Именно в этом смысле можно утверждать, что мифологизм А. Платонова – это прежде всего мифологизм художественный, мифологизм как метод эстетического освоения действительности в адекватных эпохе, по мнению автора, формах.
Разумеется, на разных этапах эволюции А. Платонова-художника мифологические черты проявляются в его творчестве по-разному; к примеру, поздний А. Платонов их практически не отражает. Это зависит также от жанра произведений, от художественного задания автора. Пожалуй, лишь в произведениях о революции мифологизм А. Платонова воплощён в наибольшей степени, поскольку выступает в них в качестве попытки как бы «изнутри» развенчать новую мифологию эпохи, доводя её до абсурда в рамках её же приёмов.
На наш взгляд, одна из основных особенностей мифологизации субстанциональной сферы в «художественном мире» А. Платонова является тенденция к овеществленному представлению абстрактно-логического субстрата бытия.
Это нашло свое концентрированное выражение в знаменитой формуле А. Платонова вещество существования, о которой говорит С.Г. Бочаров: «Вот характерно платоновское прямое, чувственное изображение отвлеченного, идеального, лишь духовно зримого содержания. Этот образ воспринимается как прямое изображение, не метафора… Платонова одинаково характеризует как потребность в метафорическом выражении, так и его опрощенный, «буквальный» характер, деметафоризация» [Бочаров 1971: 317].
С этим связана и весьма сложная диалектика конкретного и отвлеченного'. «Обыденному сознанию свойствен путь от частного к общему. У А. Платонова же имеет место одновременное соприсутствие частного и общего, оно пронизывает его мышление и имеет не только содержательное, но и формально-структурное значение» [Свительский 1970: 9].
Все это, на наш взгляд, есть проявление более общей тенденции мифологизованного представления о неразграничении на субстанциональном уровне слова и вещи. Ср. по этому поводу мысль С.Г. Бочарова: «Платоновская метафоричность имеет характер, приближающий ее к первоначальной почве метафоры – вере в реальное [курсив наш – Т.Р.] превращение, метаморфозу…» [Бочаров, 1971: 319].
В этом ключе, видимо, можно трактовать и понятие «неостранения», введенное О. Меерсон: неостранение – это разновидность своего рода интимизации любой внешней по отношению к миру души субстанциональности, фактуальности и акциональности – как проявление особого, мифологизованного типа сознания и поведения, это – присущая мифологизованному сознанию своеобразная нейтрализация оппозиция субъекта и объекта, внутреннего и внешнего.
Говоря о мифологизации, следует все же разграничивать сознание автора-творца и сознание его героев, как это делает, к примеру, О. Лазаренко, отмечая, что мифологическое сознание героев выступает объектом авторской интенции; хотя, по мнению исследователя, автору тоже присущ мифологизм, но, так сказать, «другого порядка» – в понимании человека как выразителя природных сверхсил, в неразграничении духовного и физического и пр. [Лазаренко 1994: 76–81].
В целом можно говорить о том, что для субстанциональной сферы «художественного мира» А. Платонова отсутствует дифференциация между миром человека, миром природы и миром трудовой деятельности, а также не выделена категория социального как особого уровня абстрагирования реальности.
2.2.2. Собственно концептуальная (логическая) сфера в «художественном мире» А. Платонова
В отличие от субстанционального компонента «художественного мира» А. Платонова, здесь речь пойдет о его интерпретационном компоненте, т. е. о формах и способах мыслительной деятельности по концептуальному освоению физической и психической действительности.
В частности, многие исследователи языка А. Платонова: И.М. Кобозева и Н.И. Лауфер [Кобозева, Лауфер 1990], Н.А. Кожевникова [Кожевникова 1990], Ю.И. Левин [Левин Ю. 1991 и 1998], М.Ю. Михеев [Михеев 2003], И.А. Стернин [Стернин 1999], М. Шимонюк [Шимонюк 1997] и др. – справедливо сходятся во мнении, что многие языковые аномалии у А. Платонова имеют мыслительную, ментальную природу, коренятся в особенностях концептуализации мира сознанием.
В частности, отмечается ориентация А. Платонова на поиск адекватных мыслительных (не только языковых!) форм отражения абсурдного и непостижимого содержания окружающей его героев действительности. Ср., например, очень характерное в этом смысле высказывание М.П. Стафецкой: «Нельзя мыслить тем, что не обладает для сознания очевидностью… Что такое стилистика Платонова с этой точки зрения? Это попытка помыслить то, что помыслить нельзя, что не имеет выхода в онтологию. Сознание добросовестно пытается погрузить в себя мыслительные формулы, термины, понятия, но не может их растворить, не может их мысленно пережить, не может их довести до очевидности» [Стафецкая 1991: 145].
С этим связана такая черта «художественного мира» А. Платонова, как недоверие к отвлеченной мысли, к «голому интеллекту, вообще – ко всему рациональному, рассудочному, что отмечает М.Ю. Михеев: «В условиях недоверия к мысли и слову, в условиях как бы намеренного отказа от второй сигнальной системы роль основных природных знаков берут на себя шумы и звуки (музыка, от которой герои Платонова плачут), а роль знаков коммуникации начинают выполнять запахи» [Михеев 2003: 33].
В работе И.М. Кобозевой и Н.И. Лауфер на примере текстов А. Платонова продемонстрирован целый набор мыслительных отклонений на каждом из последовательных этапов вербализации концептуального содержания: расчленение исходного замысла, категоризация, пропозиционализация, построение поверхностно-синтаксической структуры, лексикализация [Кобозева, Лауфер 1990: 136 и далее].