Страница 11 из 25
Имеет смысл вывести за пределы языковой аномалий многочисленный фонд многих средств языковой выразительности, которые не нарушают системно-языковых и прагматических закономерностей. Так, с нашей точки зрения не будут аномалиями неожиданные и «смелые» метафоры типа смерть музыки (Г. Гессе), поскольку такая метафора лишь развивает семантический потенциал, уже заложенный в общеязыковом значении слова смерть ‘представление о конце чего-л.’ и слова музыка, которому может приписываться значение предельности – здесь нет нарушения «семантического согласования» (в терминологии Ю.Д. Апресяна).
И, напротив, в высказывании Давайте споем поверхность песни! (А. Введенский, «Серая тетрадь») метафора поверхность песни (в отличие от смерть музыки) является аномалией именно в силу отсутствия семантического согласования между глубинными смыслами слов. Казалось бы, семантика слова поверхность допускает переносное употребление на базе коннотаций ‘верх’^‘начало’, но обязательное для семантики слова поверхность представление о пространственной характеристике предмета, видимо, вступает в противоречие с семантикой слова песня, которая может мыслиться в параметрах только временной квантификации.
(2) Согласно другой точке зрения, любое языковое явление художественного текста, имеющее художественную мотивацию или хотя бы рациональную интерпретацию, напротив, не может быть признано аномалией [Винокур Г. 1990; Шмелев Д. 1977 и др.].
Мысль Г.О. Винокура об отсутствии в художественном языке немотивированных слов и форм развивает Д.Н. Шмелев, который в работе «Слово и образ» подчеркивает: «Эстетическая функция языка обнаруживается в тех случаях, когда используются образные возможности языка, когда значимым элементом речи становится ее звуковая организация, когда на первый план выступает языковая мотивированность средств выражения [разрядка наша – Т.Р.] – этимологическая, экспрессивно-стилистическая или семантическая» [Шмелев 1964: 102].
В художественном тексте разнообразные средства языкового выражения сплавляются в единую, стилистически и эстетически оправданную систему, к которой неприменимы нормативные оценки, прилагаемые к литературному языку в его нехудожественном функционировании: «В то время как научная, официально-деловая и публицистическая речь регулируются нормами общелитературного языка, составной частью которого они являются, язык художественной литературы включает в себя такие средства и способы выражения, оценка которых с точки зрения норм литературного языка недостаточна» [Шмелев Д. 1977: 34].
Обобщенным выражением этой точи зрения можно считать, например, мнение Т.Г. Винокур, что «понятие литературной нормы в том виде, как оно сложилось сейчас в науке, по отношению к художественной речи, должно быть осмыслено по-новому» [Винокур Т. 1974: 267].
Т.Г. Винокур водит понятие «художественная норма», которая рождается во взаимодействии «общелитературной нормы языка» и особых «норм разговорной речи» в нехудожественной коммуникации на базе «формальной стилизации под устную разговорную речь».
Художественная норма «устанавливает и закрепляет традиционную совокупность приемов, благодаря которым «допуск» тех или иных особенностей разговорного общения в его художественный эквивалент получает известные ограничения» [Винокур Т. 1974: 274]. При этом в конкретном художественном произведении сталкиваются три аспекта понятия норма'. «1) литературно-разговорной нормы, 2) художественной нормы, ее воспроизведения в формах прямой речи и 3) индивидуального проявления этой художественной нормы» [Винокур Т. 1974: 275].
В этой связи выглядит вполне обоснованной идея В.Д. Левина о существовании особой, «повествовательной нормы», которая понимается как стилистическая (и отчасти – языковая) норма, релевантная для данного художественного произведения, но находящаяся в конфликте с нормами предыдущей традиции.
Это понятие автор применяет прежде всего к повествованию реалистических произведений русской литературы, а именно – Пушкина, где разностильность стала нормой литературного повествования, будучи резко противопоставлена одностильности, стилистической замкнутости контекста в допушкинской литературе (или разностильности как художественному приему). Это определило его органическую связь (но не тождество) с живой – устной и письменной – речевой практикой общества, его литературно-речевой нормой [Левин В. 1971].
Т.Г. Винокур связывает понятие «художественной нормы» («повествовательной нормы», по В.Д. Левину) с коллективным опытом данного периода развития данной культуры: «Представление о коллективном опыте (при том, что реализуется эстетическая функция языка) и о роли этого опыта в становлении норм художественной речи не противоречит, таким образом, природе последней как продукту индивидуального языкового творчества. Индивидуальным является подход к художественной норме. Но ему неминуемо предшествует процесс усвоения нормативных категорий, которыми снабдила литературу данного времени и направления языковая политика общества» [Винокур 1974: 280].
«Повествовательная норма» связана прежде всего с изменением характера авторской интенциональности по отношению к использованию языка и стиля своей эпохи: она отражает саму возможность воссоздания в тексте многоголосого, реалистического «образа автора» нового типа.
В этой связи верна мысль Т.Г. Винокур о том, что «нормы художественной речи имеют, так сказать, персонифицированную «живую хронологию». Если, например, современное языковое общение отмечено ощутимой экспансией разговорной речи в книжную речь и художественная литература, посвященная современной же теме, чутко улавливает этот сдвиг, меняя пропорции разговорного и книжного в повествовательной норме, то здесь всегда можно назвать имена «пионеров» [Винокур Т. 19746 280–281].
Ср., например, замечание М. Шимонюк по поводу языка А. Платонова: «В текстах Платонова именно деформация языкового узуса и нормы становится доминантой его индивидуального стиля» [Шимонюк 1997: 33]. Т. е. можно утверждать, что указанная деформация есть «повествовательная норма» для художественной речи А. Платонова.
Само формирование особой, «художественной» нормы связано с диалектически противоречивым характером эволюции языка в целом: «Конфликт между привычным и новым, нормой и поэтическими вольностями в художественном тексте накладывается на неизбежное противоречие между стабильностью и динамикой языка как двумя условиями его существования и функционирования» [Зубова 2000: 398].
В коллективной монографии «Очерки истории языка русской поэзии» (1990) выделяются нормы, формирующие идиолект и идиостиль – причем различаются нормы первого, второго и третьего порядка. Нормы первого порядка – «безусловные» (т. е. нормы литературного языка); нормы второго порядка – «культурно апробируемые, закрепляемые, устойчивые» (на наш взгляд, это можно назвать «поэтическим узусом»); нормы третьего порядка – «реально осознаваемые как собственно выразительный вариант, как одна из возможностей на данном культурном срезе» [Очерки истории языка русской поэзии 1990: 58].
Об особом характере нормы в художественной речи также говорит А.И. Горшков: «Художественно оправданное соответствие выбора и организации языковых средств образу автора и образу рассказчика – это и есть норма языкового построения художественного текста» [Горшков 2001: 360]. Согласно этой точке зрения, многочисленные языковые девиации в текстах А. Платонова, Д. Хармса и А. Введенского не будут аномалиями, так как они вполне соответствуют «образу автора», т. е. в художественном тексте – нет аномалий вообще.
Эту точку зрения можно было бы принять, если бы она не смешивала два разных явления – языковая аномальность как принцип художественного изображения и языковая аномальность как его объект.
Так, аномальность может проявляться на уровне системы обыденного языка и уже в этом качестве, так сказать, в виде результата, попадать в поле зрения писателя – это изображение автором разного рода речевых и стилистических неправильностей и ошибок персонажей (как средство их речевой характеристики) или присутствие таковых в «образе рассказчика» произведения сказового типа (как средство создания «речевой маски»).