Страница 15 из 17
Муж просидел меньше семи. Примерно пять. Освободился, сразу купил квартиру где-то недалеко от Красноярска. В Назарово, кажется.
Татьяна с детьми собрали вещи и отправились к нему. Помню, как Валентина Семеновна их провожала, просила не забывать, приезжать. Татьяна вымученно обещала: «Да, наверное… Но это ведь далеко…» У Валентины Семеновны была еще старшая дочь, но она никогда не появлялась в деревне (по крайней мере, я не слышал, чтоб приезжала), был и бывший муж, отец дочерей, о котором и не вспоминали, да и он вряд ли вспоминал о Валентине и дочерях.
В общем, Татьяна с детьми уехали с радостью, готовые к новой жизни, а через два дня вернулись. Оказалось, что в квартире другая женщина, а муж Татьяны подал на развод…
Это был конец девяностых. Трудные, смутные годы… Если в начале десятилетия люди еще надеялись на то, что все наладится, станет, как было, или даже лучше, то года с девяносто пятого надеяться перестали. Переименованный в акционерное общество совхоз развалился, работы не было, и одни впряглись в свое хозяйство, а другие балансировали на грани нищеты.
Татьяна все так же почти каждый день ездила в город, благо проезд для нее был льготный. Ездила то ли в больницу, то ли пыталась как-то там зацепиться, в городе. Вряд ли найти работу, скорее – мужчину… Дочь Таня заканчивала школу, в свободное время по-прежнему в ярких нарядах сидя на лавочке, а Олежек учебу забросил. Болтался по деревне, все что-то высматривая, к чему-то примериваясь. Иногда на него нападал азарт работать, и он начинал переделывать ограду палисадника, выпрямлять обвисшую калитку, но быстро бросал, и Валентина Семеновна или сама доделывала незаконченное, или звала кого-нибудь из мужиков, обещая бутылку или деньги…
Время от времени Олежек рыбачил.
Зады наших огородов выходили к озерцу, и он устанавливал на берегу удочки, наблюдал за сделанными из гусиных перьев поплавками. Клев был плохой – карасей и окуней почти всех давно переловили сетями, – и Олежек просиживал на берегу по целым дням, чтоб рыбы набралось хоть на уху.
– Валя! – кричал он. – Валя-а!
– Ау, сынок? – слышалось с огорода.
– Принеси воды. У меня тут поклевка…
В другой раз:
– Принеси хлеба!
Валентина Семеновна несла.
Позже, как-то тайком от себя самой, приносила внуку сигареты.
Лет в пятнадцать Олежек стал воровать. В деревне, особенно в девяносто четвертом – девяносто седьмом, воровали многие, но Олежек тащил все подряд, и тупо, открыто. Его ловили. Случалось, просто били, а чаще вызывали милицию. Дела до поры до времени не заводили. То маленький еще, то мелочь стянул… А Олежек подрастал, стервенел от нищеты и собственной беспомощности. Стал ходить с тесаком и не то смастеренным, не то купленным самострелом, стреляющим тозовочными патронами.
За угрозу оружием ему и дали первый срок.
Приезжала группа, сделали обыск. Обшарили и избу, и стайки, баню. Валентина Семеновна плакала, стонала:
– Позор какой, позо-ор… Олежек не мог… Он ведь ребенок совсем…
Внука увезли, быстро судили и дали условно года два. Никакой возможности исправиться ему не предоставили, отправили обратно в деревню, где нечего было делать.
Некоторое время он не высовывался за ворота, жил, видимо, на пенсию бабушки. Мать Татьяна почти не появлялась дома, сестра тоже исчезла – после окончания школы уехала. Вроде бы куда-то поступила.
Олежек вскоре не выдержал – снова стал воровать, но в основном не в родной деревне, а в других. Опять его ловили, арестовывали, держали по месяцу-два за решеткой и отпускали. Люди удивлялись:
– Кого-то за куль комбикорма на три года садят, а этому как с гуся вода.
Может, этим быстрым освобождениям Олежека способствовала его внешность – он в двадцать с лишним выглядел подросточком: низенький, сухонький, сопливый, с детским голосом. На первый взгляд безобидный, тщедушный. Наверное, на это поддавались судьи, отказывавшие в возбуждении уголовных дел…
Года четыре назад Олежек устроился на завод в городе Черногорске, приезжал в отпуск с невестой. Поговорил с моим отцом, которому доставил в свое время немало неприятностей, попросил прощения. Но месяца через два вернулся в деревню – с завода выгнали, девушка бросила… Валентина Семеновна была даже рада – внучок опять рядом.
Вернулась и Таня. Оказывается, училась в Красноярске в вузе, но то ли сама бросила, то ли выгнали. Татьяна тоже чаще стала появляться дома.
И снова жизнь потекла, как лет за пять-семь до этого. Бабушка Валя кормит внучат, дочка Татьяна почти каждое утро уезжает в город, вечером возвращается.
Но вскоре им слегка повезло – Татьяне, как инвалиду какой-то группы, выделили в городе квартиру. Социальное жилье… Эта программа появилась в середине двухтысячных, и по ней одиноких стариков, инвалидов из деревень перевозили в такие вот квартирки. Их нельзя было приватизировать, наследовать – пожил в относительном комфорте с горячей водой в кране, с ванной и унитазом, а потом, когда умрешь, так же поживут другие.
Из-за этой квартирки возникла целая битва. И Татьяне, и дочери Тане, и Олежеку захотелось там поселиться. Ведь своя крыша над головой в городе, пусть и такая, – это возможность устроить личную жизнь. В конце концов в квартире поселилась Таня и вскоре забеременела. Забеременела, но замуж не вышла. В итоге через несколько месяцев после рождения сына была сослана матерью, законной владелицей квартирки, к бабушке.
И опять брат и сестра, но уже взрослые, на третьем десятке, торчали в деревне у бабушки без дела, без денег. Еще и малыш… Какой была их жизнь в тесной половине дома, на что они жили – не представляю. Пенсий бабушки и матери Татьяны, детских денег вряд ли хватало даже на еду. Может, отец Тани и Олега помогал. Но они явно бедствовали. Валентина Семеновна покупала хлеб с хлебовозки скупо, иногда брала в долг. Как-то раз пожаловалась моей маме: «Сварила всем по яйцу и что-то завозилась у печки. Они мне: «Валь, а ты яйцо-то будешь?» – «Буду, – говорю, – буду». Сажусь за стол, а его и нет. И они молчат, смотрят только…»
Олега посадили. Дали серьезный срок – пять, что ли, лет. Он с еще несколькими такими же угнал из соседней деревни коров. Хотели сдать на мясо… Таня после декрета устроилась социальным работником, но продержалась недолго. Еще и долгов набрала. Потом эта история с почтой… И вот снова исчезла: «Работать поехала, деньги зарабатывать».
Через день или два к калитке Валентины Семеновны пришла учительница из школы. Стала стучаться, потом – собаки у них не было – кричать:
– Есть кто дома? Валентина Семеновна!
Докричалась.
– Где Татьяна? – спросила учительница.
– Дочь? В городе.
– Не дочь. Внучка ваша. Дома она?
– А?
– Внучка дома?
– Нет, уехала, – жалобно ответила Валентина Семеновна. – Павлика вот оставила…
– Куда уехала? Она мне деньги обещала вернуть. Вчера весь день прождала, сегодня – пришла.
– На Сахалин уехала, рыбу потрошить. Заработает, сказала, вернется.
– Какой Сахалин! – вскричала учительница. – Она на неделю заняла. Что у меня, пять тысяч, что ли, лишние?! Я в суд подам – расписка есть.
– Что же… Я-то что… – Валентина Семеновна сухо зарыдала. – Когда это все кончится, господи…
Еще через день-другой я встретил Валентину Семеновну на остановке. Пришел встречать маму из города, и соседка ждала дочь Татьяну. Она встречала ее каждый раз. Добредала до дороги, садилась на бетонную плиту, под которой была труба, пропускавшая ручеек, и ждала. Будто дочь сама не найдет дорогу домой, или, может, надеялась, что привезет она столько всего, что не донести одной…
– Здравствуйте, Валентина Семеновна, – сказал я.
– А? – Она как-то растерянно посмотрела на меня, потом, видимо, сообразила, что я поздоровался, и покивала: – Здравствуй, здравствуй.
Остановка на краю деревни; раньше ее вообще не было, приходилось идти в центр села, а это больше километра от нашей улицы. Но потом автобус стал доезжать досюда. Остановка сначала называлась Заболотной, а потом переименована в Заозерную…