Страница 6 из 8
8. Формозов как теоретик. На основании изложенного уже можно представить себе, что за фигурой был Формозов в советской археологии. Это был талантливый и эмоциональный исследователь каменного и бронзового веков, первобытной изобразительной деятельности и символики, а также истории археологической науки и отношения общества к материальным древностям. Это очень широкий круг интересов, и ясно, что человек с такими разнообразными интересами не мог их практиковать порознь. Он должен был как-то связывать их и освещать их неким пулом идей. То есть быть в какой-то мере теоретиком. Хотя Формозов всегда утверждал, что он не теоретик, но некий набор теоретических идей у него, несомненно, был. Кроме того, сама история археологической науки в наши дни стала отраслью теоретической археологии.
Одна из излюбленных теоретических концепций Формозова – идея постоянства и долговременности крупных локальных общностей, проходящих как сквозные традиции через много эпох, сохраняя в основном свои границы. Это своеобразное отражение стадиалистской идеи повсеместной автохтонности. Здесь можно было бы видеть и влияние экологической (географической) школы, но объяснения воздействием постоянной географической среды Формозов не выдвигал. Вероятно, почвой для формозовской концепции постоянных культурных очагов была его ностальгия по традиционной, дореволюционной культуре и науке. В советских условиях нежелание записываться в пионеры и комсомол, не говоря уж о партии, избегание упоминаний о классиках марксизма и славословий отцу народов, критика явных пороков советской археологии были сами по себе почти теоретическими положениями.
Его философской базой, несомненно, был не марксизм, а старый позитивизм, мало отличающийся от традиционного для русской археологии XIX века. Приверженность фактам, презрение к поспешным историческим выводам, обработка источников на первом месте, описание и классификация как ведущие виды работ, критика источников как необходимый этап исследования, восстановленное уважение к эмпиризму и вещеведению, симпатия к вкладам натуралистов в археологию – всё это характеризует его как позитивиста. Это и давало ему основание утверждать, что у него нет никаких теоретических предпочтений, хотя позитивизм – это уже философская концепция, предполагающая соответствующие теории (хотя бы как обобщения фактов).
В его позитивизме была некоторая доля фрондёрства, противостояния марксистскому идеологическому прессу, но это не отменяет сути его концепции. В условиях этого давления и навязывания идеологии принципы эмпиризма, позитивизма и объективизма получали свое оправдание: они позволяли удержать хотя бы часть научной системы в сохранности. В этом сила эмпиризма – главного позитивистского методического принципа.
Слабость позитивистского подхода хорошо видна на работах Формозова по первобытной изобразительной деятельности. Тщательно собрав и отсортировав факты, отлично классифицировав их по видам и по регионам, проведя их критику и предложив датировки, Формозов остановился перед объяснениями, в сущности воздержавшись от самых трудных и важных вопросов. Это очень заметно при сравнении с работами его друга Столяра и его противника Шера. Столяр взял за основу идею, выдвинутую еще Пьеттом о происхождении живописи из скульптуры и разукрасив ее отдельными высказываниями Маркса (не Энтони, а Карла), построил эффектную, по крайней мере для советской России, концепцию эволюции изобразительной деятельности: от «натурального макета» (то, бишь, чучела) к пещерной фреске. Шер разработал методику формального анализа первобытных изображений и, поставив вопрос о причинах совершенства палеолитической пещерной живописи, привлёк для решения психику душевнобольных, создающих похожие натуралистические изображения, также вопрос о разделении функций полушарий мозга и прочие факторы и пришёл к оригинальной концепции, схожей с одновременно разработанными гипотезами Дж. Д. Льюиса-Уильямса из Южной Африки. Читать добротные книги Формозова очень полезно. Читать книги Шера ещё и увлекательно. Книги Формозова – это всё ещё ХХ век. Книги Шера – XXI.
О характере Формозова писано немало – и восхищённых эпитетов (принципиальный, смелый, педантичный, ответственный, чрезвычайно работящий, любящий сын, хороший друг и т. п.), и злых, хлёстких кличек (сноб, зазнайка, завистник, собакевич, клеветник, неумеха и т.д.). Его лучший друг Столяр (2004: 423) определяет его так: «А. А., по мнению, пожалуй, единодушному самых разных людей, сложная и нелёгкая личность. Точнее, я бы сказал – тяжёлый человек. Прежде всего, хронически тяжёлый, даже, можно сказать, беспощадный по отношению к себе». Столяр поясняет: не умеет приспосабливаться к людям, участвовать в групповой борьбе, рубит с недипломатической прямотой и порой чрезмерной резкостью, а то и категоричностью. О чём здесь Столяр промолчал, так это о том, что часто резкая критика направлялась на самых маститых, что для самого Столяра было совершенно неприемлемо. И надо бы сказать ещё об одном: слишком часто Формозов оказывался в своих обидах неправ.
К тому же идеальных людей не бывает (или, может быть, такие бывают, но крайне редко). У всех у нас есть достоинства и недостатки. Если видеть только недостатки у людей вокруг, то жить станет невозможно (Об этом же писал в Формозов). Если же опираться на достоинства и по мере возможности устранять недостатки, то окажется, что хорошего в людях очень много (Про это у него, кажется, не сказано). Баланс достоинств и недостатков в людях окружения Формозову было установить чрезвычайно трудно. Вероятно, потому, что он был слишком уверен в своей преимущественной и исключительной близости с культурным наследием страны и очень раним и обидчив.
9. Грозный судия. Вот человек с такими данными и с такой биографией вступил в борьбу со всей системой позднесоветской и постсоветской археологии.
В конце 1972 г., надеясь на понимание Рыбакова, Формозов обратился к нему с открытой критической «Запиской» о состоянии первобытной археологии в СССР и в их институте. Это было через полтора десятилетия после такого же письма Чайлда. Рыбаков спокойно поставил «Записку» на обсуждение (оно проходило уже в 1973 г.), снисходительно выслушал и удовлетворился общим народным гласом, что всё не так плохо. Письмо было принято за выражение личного недовольства Формозова своим положением.
К 1973 году (ещё в советское время!) уже существовала идея книги «Человек и наука» – появился первый очерк с таким подзаголовком. Последующие очерки появились уже в начале 1990-х, пока ещё порознь в разных журналах.
Когда я опубликовал в 1993 г. свой «Феномен советской археологии», Формозов выступил с рецензией (1995 а), в которой указал на недостаточную критичность моей книги по отношению к деятелям и эпохе советской археологии. Одновременно он опубликовал свою книжечку, скорее брошюру, «Русские археологи до и после революции» (Формозов 1995 б), в которой привёл почти полные данные о репрессированных и расстрелянных археологах, о допросах и пытках, о чистках и проработочных кампаниях, о гибели музеев и памятников. Формозовская картина советской археологии была мрачна и ужасна. На книге обозначен тираж в 1000 экземпляров, но руководство Института позаботилось, чтобы на деле было издано всего 80 штук.
В 2003 г. Формозова уволили на пенсию (но он оставался советником дирекции), а в 2004 он издал уже приемлемым тиражом более полную книгу «Русские археологи в период тоталитаризма» (Формозов 2004 б) и очерки об этике учёных – «Рассказы об учёных» (Формозов 2004 а). Роль независимого историографа позволила ему присвоить себе в глазах многих статус «грозного Судии». В следующем году вышла та самая пробивавшаяся по частям книга «Человек и наука» (Формозов 2005) – вопль души. В этой книге Формозов откровенно и мотивированно высказался об аморальных качествах многих наших учёных – рядовых и (horribile dictu!) маститых – об их карьеризме, угодничестве, кумовстве, начальственном барстве, фальсификациях, плагиате, беспринципности, лживости, корыстности, лени и прочем – обо всём, что свойственно любой науке, но особенно пышно расцветает в условиях тоталитарного и пост-тоталитарного строя. Он говорил со знанием дела, конкретно, с указанием имён и событий. Задеты не только А.П. Окладников, но и М.М. Герасимов, Т.С. Пассек, О.Н. Бадер, С.Н. Бибиков, А.Д. Крайнов, А.Н. Бернштам, П.И. Борисковский, Я.А. Шер, А.П. Деревянко, В.И. Молодин, Г.Н. Матюшин и др. Всё это было написано эмоционально и ярко. У него был писательский дар (хотя совершенно не было дара устной речи из-за ужасной дикции – не выговаривал л, вместо р говорил в).