Страница 199 из 215
- Иван Сергеевич будет встречать с нами Новый год, - сказала вслух Мария Федоровна. - А той порой, - снова перешла на шепот, - что-нибудь придумаем. Можно считать, что он уже спасен... Да вы садитесь. Рассказывайте. Выкладывайте свои новости. Что написано? Хочу знать первая.
- Да есть тут... - Горький поплотнее прикрыл дверь. - Привез вам одну маленькую штуковину...
- Рассказ?
- Даже не знаю. Рассказ не рассказ, а что уж вылилось из души...
Из брючного кармана достал листы линованной бумаги, сложенные вчетверо, и, подавая, вдруг потупил глаза.
- Вы уж не судите... строго.
Мария Федоровна села на стул перед зеркальным трельяжем и, развернув листы, вслух прочитала заглавие:
- "Человек". Интересно.
И впопыхах, будто ей с секунды на секунду могли помешать, полетела глазами по строчкам, перескакивая с одной на другую:
- "В часы усталости духа... я вызываю пред собой величественный образ Человека.
Человек! Точно солнце рождается в груди моей, и в ярком свете его, необъятный, как мир, медленно шествует - вперед! и - выше! трагически прекрасный Человек!
Идет он, орошая кровью сердца свой трудный, одинокий..."
- Почему Человек одинокий? - кинула глаза на автора, который сидел неподалеку и мял обвисшие усы.
- Так уж получилось... Человек и Мысль, спутница всей жизни, его свободная подруга.
- Сво-бод-ная, - повторила Мария Федоровна, снова уткнувшись в исписанный лист. - Это хорошо! - И опять, дыша глубоко и взволнованно, повернулась грудью к Горькому. - Ритмическая проза. Я бы сказала, поэма в прозе. Теб... - Поспешно понравилась: - Вам всегда это удавалось.
Она перевертывала страницу за страницей и не слышала, как Горький прошептал:
- Я покурю... за дверью.
Вот и последние строки: "...Человеку нет конца пути! Так шествует мятежный Человек - вперед! и - выше! все - вперед! и - выше!"
Мятежный - он сам. Идет все вперед, все выше и выше.
И вдруг ахнула - чуть ниже текста была приписка:
"Кладу эту вещь к Вашим ногам - каждая строка ее кусочек моего сердца. Крепкое оно было, сердчишко, а сейчас - Вы можете приказать вырезать из него каблучки к туфелькам своим, и я только был бы счастлив этим!"
Кровь прихлынула к лицу, обожгла щеки, дрожащие пальцы прижали лист к груди, и на стекло, которым был покрыт гримировальный столик, посыпались слезы. Долгожданное счастье, казавшееся зыбким миражем в пустыне Жизни, переполнило грудь. Не утирая слез, повернулась к стулу, где он сидел. Стул был пуст.
"Ушел!.. Неужели не чувствовал?.. Неужели боялся, что я не приму этих суматошных слов?.. Чудачок! Сердце на каблучки?! Да оно же, его большое сердце, нужно мне живое. И навсегда. - Взглянула на строчки, слегка расплывшиеся от слез. - "...к Вашим ногам". Почему не "к твоим"? Не решился одним махом разорвать ту невидимую преграду, которая до сих пор отделяла его от "чужой жены". Фу-у, какое противное слово! Буду, буду е г о женой. Пусть невенчаной, а женой. Для его и моего счастья. Для его работы. От меня отвернутся знакомые? Пусть отвертываются. Не нужны мне такие знакомые. Перед всеми ханжами пройду с гордо поднятой головой, "свободная подруга Челове...".
В дверь постучали. Мария Федоровна, поморщившись, откликнулась:
- Одну минуту. - Уронила лист на столик, встала, утерла слезы. Войдите.
Вошел Савва, увидев влажные от слез, раскрасневшиеся щеки, извинился:
- Я, кажется, не вовремя... - Поцеловал ее дрожащую руку. - Кто мог вас обидеть?
- Никто. Я так... сама.
- А это что? - указал глазами на последний лист рукописи. - Алешин почерк. Можно взглянуть?
- Конечно. Вы же свой...
Прочитав приписку, Морозов затаенно перевел вздох.
- Так, так... Можно было ожидать...
Из кармана фрачных брюк достал праздничный золотой портсигар (в будни носил вырезанный из карельской березы), взял папиросу и сунул ее в губы не тем концом. Отвернувшись, выплюнул табачные крошки.
- Извините... Я забылся, не спросил разрешения. - Смял папиросу. - А теперь вот и курить не хочется. Я, - продолжал с горячим придыханием, первый поздравляю вас. Желаю большого счастья, хотя и подозреваю, что оно не всегда будет безоблачным. - Снова поцеловал ее горячую руку. - Одного опасаюсь - не бросили бы вы наш театр, не увез бы вас Алешенька куда-нибудь далеко.
- Театр для меня жизнь, как... как для Алеши литература, - сказала Мария Федоровна, успокаиваясь, будто между ними все уже было решено.
Веселились до утра. За старый год пили шустовский коньяк и крепленые вина. Станиславский поднял тост за Чехова и Горького, за их новые пьесы, весьма желанные для театра. Мария Федоровна, чокнувшись с драматургами и расцеловавшись с Ольгой Леонардовной, сидевшей возле нее, осушила рюмку до дна.
Перед двенадцатью полетели в потолок пробки шампанского, тостам и взаимным поздравлениям не было конца.
Танцевали; затаив дыхание слушали Шаляпина - "Эй, ухнем...", всем застольем пели: "Из страны, страны далекой, с Волги-матушки широкой, ради славного труда, ради вольности веселой собралися мы сюда..."
Андреева почти весь вечер и всю ночь была возле Горького, за столом его близость чуствовала локтем; отпивая шампанское из бокала, смотрела в его небесно-синие глаза и счастливо улыбалась. А когда тучкой набегало минутное раздумье, встряхивала головой. Заметили перемену в ней? Женщины перешептываются о ее неравнодушии к... Алеше? Пусть судачат сколько им угодно. Сегодня Рубикон будет перейден. И к прошлому - ни шагу. Слава богу, Желябужский все понял и не подходит к ней. Он в орденах, с лентой через плечо, а сам чернее тучи. Для него одна тревога: "Что скажет свет?" Под конец бала она объявит ему, что уходит навсегда. Бесповоротно. А детей?.. Детей отправит в Петербург, поживут пока у сестры...
Горький повернулся к ней с бокалом, в глазах полыхнуло пламя:
- За тебя!..
- За нашу жизнь, - перебила его шепотом. - За наш Новый год! За наше счастье!
И опять набежало раздумье. Если понадобится, она и театр оставит. Ради Алеши! Если, не дай бог, его в Сибирь. Она - с ним. Хоть на край света. Будет перепечатывать его рукописи, переводить для него какие-нибудь письма, бумаги. Его талант, его труд нужен народу. Даже больше человечеству. Пусть зрители, благосклонные к ней, забудут актрису Андрееву, лишь бы имя Горького гремело над миром. И набатным колоколом звало к революции.