Точка опоры

Тем временем первый беглец взобрался по лестнице и уже, придерживаясь за веревку, скользнул вниз по ту сторону стены, за которой начинался пустырь.

Кляп оказался неудачным, и часовой, все еще прижатый к земле, хотя и глуховато, но крикнул: "Ратуйте! Ратуйте!" - и обеими руками вцепился в лацканы пиджака Сильвина и поверг его в растерянность. Что делать? Напрячь все силы, вырваться из цепких рук часового и метнуться к лестнице? А не поздно ли?..

С гребня стены крикнул одиннадцатый: "Михаил, беги!" Но не так-то это просто бежать последнему, когда в тюрьме уже начался переполох. А чем кончится побег - неведомо. Если схватят, обвинят: душил часового! Не миновать каторги. А если остаться на месте, можно объяснить - отталкивал заговорщиков от часового... В неожиданной суматохе тот мог и не узнать, что это он, Сильвин, втолкнул ему кляп в рот. В крайнем случае часовому можно сунуть в руку ту сторублевую бумажку, которая дана на побег: деревенский парнюга, вне сомнения, соблазнится такими деньгами - это же пять коней в хозяйство! - и не опознает его во время очной ставки...

Моросил дождь. Тюремный двор опустел. Только слышался частый стук каблуков на тюремной лестнице...

Сильвин вскочил и, тяжело дыша, побежал ко входу в корпус. Часовой, придя в себя, схватил винтовку и выстрелил в воздух. В караулке ударили в набат, и солдаты, поднятые по тревоге, уже ломились в ворота, подпертые беглецами.

Сулима, выбежав во двор и заметив лестницу, потряс кулаками:

- Без ножа зарезали!..

В караулке трясущейся рукой крутил ручку телефона. Жандармский генерал Новицкий не отвечал - пировал на свадьбе близкого знакомого.

Беглецы, промокшие до нитки, на время залегли в кустах и оврагах. Их было одиннадцать. Десять социал-демократов и один эсер.

А Сильвин в это время лежал с закрытыми глазами. Ему было стыдно даже самого себя. А если когда-нибудь доведется встретиться с товарищами, которые без секундного колебания перемахнули через тюремную стену? Что он скажет им? Не успел? Но никто не поверит: ведь одиннадцатый торопил его, когда переваливался через гребень стены. Взгляд любого из них обольет его позором: струсил! А трусы революции не нужны!

А начнется допрос... Что он скажет? Ну, тут гораздо легче. Твердо заявит: и не собирался бежать. Просто не успел до этой кутерьмы вернуться в камеру. Зачем ему бежать? Он же знает - за побег отправят на каторгу. Не было расчета. А о замысле беглецов он даже и не подозревал...

Успеть бы до допроса сунуть часовому сторублевку...

Но солдат денег не взял и во время очной ставки отказался опознать Сильвина:

- Много их было. Обличил не разглядел...

...В редакции "Искры" продолжали задавать друг другу недоуменные вопросы: сколько же человек бежало? Если одиннадцать, то что случилось с двенадцатым?

И кто он?

Предположительно называли имена бежавших: Сильвин, Бауман, возможно, Басовский с Мальцманом... Блюменфельд по его характеру не мог остаться... А кто еще?

И они не ошиблись: прибыв в Берлин, Блюменфельд дал социал-демократической газете "Форвертс" список всех двенадцати. У Владимира Ильича отлегло от сердца: Бродяга жив! Как это хорошо! Остается только пожелать ему благополучного пути в Швейцарию, где, по словам Блюменфельда, условились собраться беглецы. Если им удастся замести следы и избежать арестов! Вне сомнения удастся! Все они опытные конспираторы.

И они, десять искровцев, собрались у Рейнского водопада в ресторанчике "Под золотой звездой". Они уже слышали, что одиннадцатый это был эсер - схвачен жандармами. А двенадцатый? Где Сильвин? Что с ним? В Киеве через три дня после побега подпольщики уверяли, что ушли все. Но в одной деревеньке урядник, проверяя паспорт Мальцмана, проговорился, что, согласно секретной бумаге, бежало одиннадцать политиков. Если так, то бедняга Сильвин по-прежнему за решеткой. Почему? Не успел? Папаша усомнился, но в ту минуту промолчал.

Погоревав, беглецы заказали три бутылки рислинга и, чокаясь, пожелали Сильвину, если он убежал, благополучного пути в Лондон.

- А генерал-то, вероятно, все еще рвет на себе волосы, - рассмеялся Папаша. - Испортили ему предстоящий юбилей!

- Что ж, можем извиниться, - подхватил Бауман под общий хохот. Послать депешу в стиле письма запорожцев турецкому султану.

- Стоило бы. Но не будем опускаться до резкостей, - сказал Басовский, - а иронически поблагодарим за квартиру и за его недреманное око!

- Пиши! - И все, повскакав с мест, сгрудились возле Папаши.

...Шли дни, Сильвин не появлялся. И Блюменфельд написал из Цюриха в редакцию "Искры": "О ч е в и д н о, о н н е у ш е л... Это было для нас первым ударом... Я уж больше не сомневаюсь в том, что бедный Михаил Александрович почему-либо не мог бежать: а я к тому же еще и уложил его, назвавши (в "Vorwarts") его имя среди бежавших".

Для Владимира Ильича это письмо явилось ударом, и он, перечитывая описание побега, приостановился на строчках: "Тревога (выстрел) раздалась минут через десять после того, как мы перелезли: времени было слишком достаточно".

- Так в чем же дело? - Передал письмо Надежде. - Неужели наш Бродяга, которого мы считали ценнейшим и активнейшим агентом, струсил? Устал? Или... решил отойти?.. Нет, нет, это было бы невероятно. В Шушенском, в Ермаковском он казался непоколебимым. Не так ли?

- Казался... Это верно... - раздумчиво проронила Надежда. - А вспомни его последнее письмо...

- Где он писал, что не только агенты в России, но и мы здесь окружены русскими шпионами и провокаторами?

- Да, то было последнее письмо. Я помню его признание в грусти: дескать, средняя продолжительность политического существования всего лишь два-три месяца.

- Разуверился в успехе?.. Трудно смириться с этим. И до боли горько терять таких людей...

И в письме к Кржижановскому они поделились горечью: "Ужасно обидно и горько, что погиб Бродяга! Никак мы не можем примириться с этим несчастием".

А правда оказалась жестокой: для партии уже в то время Сильвин погиб.

Еще полгода он просидит в тюрьме, затем его, не дожидаясь приговора, отправят в ссылку в Забайкалье, в казачий хутор Шимка, возле самой монгольской границы. Оттуда он при содействии Иркутского комитета совершит побег и доберется до Швейцарии. Но позднее, вспоминая те годы, сам напишет: "Лично я уже стал отходить от движения и потому со временем вообще перестал существовать для Владимира Ильича".