Точка опоры

- Тебе бы полечиться, Федор. Весной поезжай к башкирам на кумыс.

- Не обо мне разговор, - отмахнулся Фридрих. - О Старике рассказывай. Каким он стал там? Не изменился?

- Все такой же стремительный.

- Я буквально каждый день вспоминаю его: вызволил меня из идеалистического плена. Горячие дискуссии в Теси, споры в Ермаковском... Все перед глазами, словно было это вчера. И его картавинка звучит в ушах.

Друзья посидели вечер за бутылочкой мадеры. Глеб Максимилианович попытался еще раз посоветовать Фридриху Вильгельмовичу лечиться, тот снова отмахнулся:

- Говорят, сухое дерево дольше проскрипит. Я видишь какой тощий. Проскриплю дольше других. И не буду бесполезным. Мне бы - туда, к нему.

- Он говорит: здесь мы нужнее.

- Да, пожалуй... Ну что же, впряжемся в воз.

Потом Кржижановские отыскали супругов Кранихфельд, высланных из столицы. И тут привалило большое счастье. Как раз в то время Кранихфельд, тихоголосый, медлительный, прозванный за это Подушечкой, получил богатое наследство. Узнав, что "Искра" крайне нуждается в деньгах, Подушечка, в прошлом бедный студент, исключенный из Петербургского университета за распространение нелегальщины, заявил, что отдает редакции и агентам газеты все десять тысяч. На революцию! Кржижановские ликовали: не было ни гроша, да вдруг - алтын! Вот обрадуется Ильич такому кушу!

Из Красноярска примчался к ним Михаил Сильвин, только что сменивший осточертевшую солдатскую форму на штатский костюм. Одновременно с увольнением из армии ему было объявлено, что срок его ссылки окончился и что он может проживать "повсюду" в России, за исключением тридцати девяти губернских и промышленных городов. Въезд в Петербург, где жила уроками его жена Ольга Александровна, ему был воспрещен, но он решил пробраться туда через все полицейские заслоны. Только раздобыть бы какой-нибудь липовый паспорт.

- Шкурку для тебя найдем, - пообещал Глеб Максимилианович. - У нас тут есть хороший скорняк. В добрый час переходи на нелегальное положение.

Кржижановские сказали, что через неделю у них соберутся поволжские искровцы, и Сильвин, хотя и рвался к жене в Питер, решил задержаться у них.

И буквально накануне совещания - новая радость: весенним ветром влетела в дом Глаша Окулова, румяная, веселая, только что вернувшаяся из Сибири, будто снова вырвавшаяся из ссылки. Зинаида Павловна расцеловала девушку, усадила рядом с собой за стол и, разливая чай, расспрашивала без умолку. И Глаша, захлебываясь горячими словами, отвечала с такой поспешностью, что Глеб Максимилианович долго не мог задать хоть бы один вопросик. Он слушал жаркий щебет женщин, натосковавшихся одна о другой, и, улыбаясь, не спускал с них глаз. В прихожей звякнул колокольчик. И еще несколько раз. С короткими перерывами. Свой человек! Кржижановский поспешил туда. Зинаида Павловна беспокойно окликнула его:

- Глебушка, оденься. В сенях морозно. А ты от самовара.

Кржижановский надел шапку, накинул на плечи теплую тужурку путейца с начищенными до блеска медными пуговицами и с лампой в руках вышел в сени. Через порог открытой им двери сеней в полосу неяркого мерцающего света шагнула невысокая девушка с круглым скуластым лицом и заиндевелыми бровями.

"Медвежонок!" - обрадовался Глеб Максимилианович и посторонился, пропуская гостью в дом:

- Входите, Марья Ильинична, входите. Вы очень вовремя. Самовар на столе. Приехала одна девушка из Сибири.

- Из Минусинска? Из Шушенского?

- Почти из Минусинска. Немного там в сторону. Словом, из наших мест.

В прихожей, поставив лампу, Кржижановский хотел было принять пальтецо гостьи, но та, смеясь, успела кинуть его на вешалку.

- Я привыкла сама... А забежала на минутку. Прямо из земской управы.

- Без чаю не отпустим. - Зинаида Павловна встала навстречу. - Я как бы сердцем чуяла - поставила лишнюю чашку. Знакомьтесь. Это Мария... Махнула рукой. - Маняша! Так лучше, теплее. И мы тут все свои, как родные.

Глаша, просияв, порывисто поднялась, - она поняла, что перед ней сестра Владимира Ильича.

- Как, Маняша, дела на службе? - осведомился Глеб Максимилианович. Как мама?

- Спасибо, мамочка здорова. И на службе все хорошо. А я пришла поделиться радостью: Митя приехал нас навестить!

- Вот хорошо!.. Очень кстати!

- Значит, ему тоже можно прийти?

- Конечно, конечно. Даже обязательно.

- У нас тут намечается большое дело, - Зинаида Павловна повернулась к дальней гостье, - и тебя, Глашенька, мы пока что никуда не отпустим. Погостишь с пользой.

Отпив глоток чая, Мария Ильинична продолжала рассказывать о брате:

- Митя всего на несколько дней. Проездом. Точнее - с заездом. Он взял место земского врача где-то возле Одессы.

- Рад за него. Передайте ему и Марии Александровне...

- И от меня, - перебила Зинаида Павловна, - поздравление. Самое-самое сердечное!

- От меня тоже, - сказала Глаша. - От сибирской знакомой Владимира Ильича.

Мария Ильинична съела домашнюю булочку с маслом, допила чай и, извинившись, встала:

- Мама наверняка уже волнуется...

- Ну, если так... - Зинаида Павловна тоже встала. - Отпустим.

- Я провожу, - поднялся Глеб Максимилианович. - Никаких отговорок, сударыня. Тут же окраина. И мне совсем нетрудно.

2

В сумерки пришел надзиратель. Так же, как когда-то в Шушенском Заусайлов приходил к Володе. Маняша расчеркнулась в прошнурованной книге и возвратила ее стражнику. Теперь можно быть спокойной, - до утра не вломится.

Она посмотрела в зеркало, поправила гребенку в волосах, заплетенных в косу. Митя, уже одевшийся, поджидал сестру, держа под мышкой две пары ботинок с привинченными коньками.

- Мы там задержимся, - сказал матери, целуя ее в щеку. - Ты, мамочка, не волнуйся. Ничего с нами не случится. Ложись спать. Ключ от двери я взял.

- Если будет очень поздно, то мы, возможно, заночуем, - сказала Маняша, тоже поцеловала мать, запахнула шубку, надела шапочку и взяла у брата свои коньки. - У Глеба Максимилиановича - именины.

- Понимаю. Все понимаю. - У Марии Александровны слегка дрогнула беловолосая голова в легкой серенькой косынке. - Только в святцы вы не заглянули: Глебу-то именины в июле, двадцать четвертого числа.