Точка опоры

Зубатову было известно, что депутация промышленников в поисках заступничества уже успела побывать у графа Витте; Морозов был с графом, упрямым противником любых рабочих организаций, хотя и опекаемых полицией, на короткой дружеской ноге и мог знать о его намерениях. Не осмелится ли граф предпринять какие-нибудь решительные шаги? Он ведь мог посоветоваться с видным фабрикантом, недавно побывавшим в Петербурге. Но Морозов о своей встрече с Витте не обронил ни единого слова.

Медников достал массивные серебряные часы, полученные в награду за службу. Стрелки приближались к двенадцати. То было время, когда он принимал рапортички филеров, одних похваливал, обещав денежную надбавку, других штрафовал за оплошности, а за провинки, случалось, давал нетрезвым зуботычины. Зубатов знал, что сегодня Евстратий даст взбучку недостаточно юркому филеру, которого, как видно, приметил морозовский черкес. После докладов все получали от Евстратия - всегда от него самого! - новые наряды. Сейчас ему пора ехать в нарядную, и Сергей Васильевич одобрительно повел бровью в сторону своего подручного. Тот, щелкнув крышкой часов, встал и почтительно поклонился Морозову.

- Извините-с! Вынужден поломать стол. Знаете, служба-с...

Савва Тимофеевич, едва приглушая неприязнь, проводил глазами рослую упитанную фигуру за дверь: "От этакой скотины зависят судьбы добрых людей!.. И сколько их таких на казенной службе!.."

Зубатов приметил его неладное раздумье и с наигранной любезностью предложил выпить под поросеночка по-тестовски. Потом, глядя в упор, спросил без обиняков:

- А как вы, Савва Тимофеевич, относитесь к легальным обществам рабочих? Что-то на вашей фабрике о них не слышно.

- Значит, ваши люди промашку допустили. Не успели. А скорее всего не сумели.

- Вы преувеличиваете нашу роль. Поверьте мне, вашему доброжелателю, мы только содействуем. В интересах примирения. Следовательно, в интересах хозяев. К сожалению, француз Гужон не понимает этого. Думаю - один во всей Москве. Не допустил представителей общества на свой завод. Заупрямился. Даже самому генералу Трепову нагрубил. - Зубатов погрозил высоко поднятым перстом. - Пожалеет об этом. Вам я могу сказать: отправлена соответствующая реляция в Санкт-Петербург.

- Кто пожалеет - это еще вопрос - Морозов снял салфетку, утер губы и положил ее на стол. - Вы говорите о примирении. Но непримиримое невозможно примирить. Огонь и вода несовместимы. Антиподы!

- Вы что же, Савва Тимофеевич, верите в неизбежность революции? А не боитесь?

- Чего мне бояться? Я - инженер. Умею делать ситец. А ситец России всегда надобен.

- Хотите сказать, при любой власти?

- Оставьте ваши уловки. Я не пескарь, не налим, - ни на какую наживку не поймаете.

- Помилуйте, Савва Тимофеевич! - вскинул руки Зубатов. - Мы же беседуем доверительно.

Тут бы встать и уйти, не простившись, но Морозова что-то удерживало на месте. Что? Он и сам не знал. Потом, отпив глоток вина, понял - сказал не все, что нужно сказать. И не в бровь, а в глаз.

От шампанского они отказались. Чтобы приунять нервы, молча закурили, каждый от своей спички, выпили по чашке крепкого кофе.

Морозов встал, прошел по комнате, мягко ступая на ковер, приподнял бархатную портьеру, - за окном брезжил рассвет! - вспомнил, что через час ему надо быть в конторе, быстро повернулся, решительный, деятельный, и вдруг спросил:

- Хотите, Сергей Васильевич, слышать жестокую правду?

- Конечно! И ради этого, - Зубатов взял бутылку вина, - еще по единой.

- Ни капли! - Остановив охранника твердым жестом, Морозов рубанул холодными словами: - Ничего из вашей громкой затеи не получится!

- Это как же так? - Зубатов вскочил, отталкивая стул ногой. - Как вас понимать?

- А вот так... - Оттягивая удар, Морозов опустился на бархатный диван и, откинувшись на его спинку, снова закурил. Зубатов, глубоко заинтригованный неожиданным поворотом разговора, присел на кромку дивана, заглянув фабриканту в лицо. - Вот так... - повторил Морозов, отгоняя дым в сторону. - Ваша затея с этими злополучными обществами лопнет как мыльный пузырь. Помяните меня, лопнет. Зря вы транжирите, - загорячился он, да-с, транжирите казенные деньги.

- Позвольте, позвольте... Никаких расходов мы...

- Говорите кому-нибудь другому. Я - капиталист, и я знаю: всякое дело, даже самое зряшное, требует денег. Да-с, денег. И о них всегда говорю прямо, как бы это ни было неприятно. Вот и вам: зря транжирите!

У Зубатова приоткрылись посиневшие губы, но он не нашел ни единого слова для возражения. Его холеное лицо стало мраморным, как на морозе при ознобе, но уже через какую-то секунду под тонкой кожей будто разлился вишневый сок. А Морозов продолжал:

- В Москве у вас пока что-то получается благодаря вашему пылкому красноречию и вашей ловкости. А в других городах? Пшик! И никогда не получится. Ничего вы не добьетесь. Огонь и воду не примирите. И с мастеровыми не управитесь. Такой лаской их не удержите. Не обманете. Пойдут - сомнут ваши общества. Да-с, сомнут! Сами себе голову сломаете.

Савва Тимофеевич поднялся с дивана; не теряя достоинства, подошел к столу, постучал вилкой о пустую тарелку и, когда появился половой, потребовал счет.

А Зубатов все еще сидел недвижимо.

Позднее он, вспоминая о своем крушении, напишет:

"Слова эти, как варом, меня сварили. И оказались впоследствии вещими".

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

1

Кржижановским не удалось замести следы при отъезде из Сибири, - в Самару за ними полетела жандармская бумага:

"На станции Тайга они группировали вокруг себя лиц сомнительной политической благонадежности, а Зинаида Кржижановская, стараясь проникнуть в вагон с политическими арестованными, оказала сопротивление дежурному по станции Тайга унтер-офицеру".

В Самаре Глеб Максимилианович занял должность помощника начальника первого участка тяги, и они поселились в неприметном, выкрашенном охрой железнодорожном доме на окраине города. Первым делом Кржижановские отыскали там одного из друзей по сибирской ссылке - черноволосого, немного косоватого Фридриха Ленгника. Друзья обнялись, похлопали друг друга по плечам, взаимно засыпали вопросами: "Ну, как ты?" - "А ты как?" У Ленгника лихорадочно горели чуть-чуть ввалившиеся глаза, щеки были бледные. Он то и дело покашливал, прикрывая рот широкой рукой. И Кржижановский встревожился: