Моя вдова

– Девятьсот девятый, – говорит она, вертя в руках сумочку. – Это единственный дом в стиле «прерии»…

– Все эти коврики, – говорит он, – должны немало стоить. Да еще фарфор и бронза… да у вас, должно быть, и драгоценности есть…

– О, да, – говорит моя вдова. – Я начала собирать старинные драгоценности еще, когда… ну, когда сама еще не числилась древностью, – и она тихонько смеется. «Какой милый человек, – думает она, – ведь многие теперь и не подумают вернуть даме сумочку. Да что там сумочку! Газонокосилку украдут прямо из гаража, и покрышки сняли, когда она в тот раз оставила машину в «Окснарде». У нее кружится голова и не терпится позвонить Инге, похвастаться чудесным возвращением ридикюля.

– А муж ваш дома? – спрашивает Боб Смит, пробираясь к ней словно по кренящейся палубе корабля. Кажется, что-то прилипло к подошве его левого ботинка.

– Муж? – новый смешок, немного сдавленный. – Он двадцать лет как скончался. Двадцать один… нет, уже двадцать два.

– Дети?

– Наш сын, Филлип, живет в Калькутте, в Индии. Он врач.

– Стало быть, вы здесь одна… – говорит Боб Смит, и тут только моей вдове становится немного не по себе. Уголком глаза она видит встающего и потягивающегося кота. Луч, пробившийся в окно, освещает скелет погибшей пальмы в большом горшке в углу. Все тихо. Она только кивает головой в знак согласия и прижимает к себе ридикюль, и думает: «Все в порядке, сейчас я его провожу, поблагодарю, мол, вознаграждение по почте, оставьте только адрес…»

Но Боб Смит не собирается уходить. Он уже навис над нею, и лицо у него мятое и рваное, как старый мешок, а глаза блестят, как осколки стекла на мостовой.

– Ну, так где же драгоценности? – спрашивает он, и в голосе его нет ничего от «доброго самаритянина», ни капли благовоспитанности, ни дружелюбия, ни даже простой вежливости. – Ты сама-то найдешь их в этом гадюшнике? Ну?

Моя вдова молчит.

Его пальцы внезапно обхватывают ее запястье, жесткие как наручники, и он дергает ее за руку, кричит в лицо:

– Ты, старая дура! Ты заплатишь, да, блин, заплатишь! Где деньги? Ну! Наличные где? – И тут же, не дав ей ответить, вскидывает другую руку, правую, и дает ей пощечину, а она вырывается, как зверь, попавший в челюсти капкана.

Моей вдове не давали пощечин семьдесят с лишним лет – с тех пор, как они с сестренкой подрались над сковородкой с горячими оладьями, пока мать вышла к телефону. Она, конечно, потрясена – все случилось так быстро – но она крепка, моя вдова, в душе она крепче многих и многих. Никому не позволено давать ей пощечины. Никому не позволено проникать в дом под ложным предлогом и… ну, вы себе представляете. И в следующий миг ее рука выныривает из ридикюля, сжимая древний баллончик «мейса», и – ведь я создал для нее добрый и благополучный мир – баллончик срабатывает, несмотря на истекший десять лет назад срок годности, и она еще сама не понимает, что сделала, а Боб Смит уже корчится на полу в комках кошачьей шерсти, пыли и пряжи, ругаясь и протирая глаза. И больше того, когда моя вдова поворачивается к двери, готовясь выбежать на кирпичное крыльцо и вопить, надрывая легкие, в дверях стоит не кто иная, как Меган Капальди, и сама визжит что есть мочи.

С ее собственных слов

Как я уже говорил, газет моя вдова не получает, больше не получает. Но на следующий день Меган Капальди приносит ей два оттиска, ради ее фотографии на первой странице под заголовком: «Восьмидесятилетняя старуха управилась со взломщиком!» На фотографии она сутулится и косится на камеру, стоит рука об руку с Меган Капальди, которая вызвала по своему сотовому телефону «911» и увела мою вдову в безопасное место на то время, пока полиция надевала на Боба Смита наручники и заталкивала его в машину. На фотографии, которая, как мне кажется, выгодно показывает фасад нашего дома, особенно окна с фигурными переплетами и резными наличниками – их я сам, пока был здесь хозяином, трижды скоблил, шлифовал и красил, моя вдова улыбается. Улыбается и Меган Капальди, которая была бы совсем недурна собой, если бы следила за своей осанкой. На крупнозернистом черно-белом снимке под нависающей кровлей нашего дома их почти не отличишь друг от друга.

На второй странице окончание заметки: моей вдове дали возможность порассуждать о своем подвиге. «Настоящий, позор, вот что я вам скажу, – цитируются ее слова, – как эти люди охотятся за стариками – и еще те, что занимаются телефонной рекламой, тоже не лучше. Прежде такого не водилось, это нынче приходится всех и каждого подозревать и запирать на ночь двери на три замка!»

Сказано было больше, намного больше, потому что молоденькая журналистка, которую они прислали к ней на дом, слушала с сочувствием, и сама оказалась любительницей кошек, но газетное пространство ограничено, а история, хотя и необычная, обошлась без тех ужасов, которых ждет современный подписчик. Например, моя вдова не раз и не два начинала фразу со слов «Когда был жив мой муж…», но все это вырезали при сокращении.

Ночь

Рождество, ясная, холодная ночь, небо над домом прогибается под тяжестью звезд. Моя вдова не знает о звездах – вернее, знает, но только теоретически. Она теперь редко выходит из дому, разве что за покупками, а покупки совершаются почти исключительно в дневное время. Сейчас она сидит в гостиной на вишневой скамеечке перед камином, в котором лежит кучка золы, остывшей двадцать два года назад. Она вязала, и на коленях у нее среди четырех или пяти котят, лежат голубые блестящие спицы и мотки шерсти. Откинув голову на широкую деревянную спинку, она уставилась в провисший высокий потолок над ней и не помнит, что еще выше есть небо, и холодные иголочки звезд толпятся вокруг млечного пути. Она не думает ни о крыше, ни о кровельщике, ни о дожде. Она ни о чем не думает.

Здесь не много примет праздника – несколько рождественских открыток на откидном столике, да веночек искусственной хвои, который она шесть лет назад надела на абажур. Она больше не возится с эльфами и ангелочками ручной работы, привезенными из Гштаада, с деревянным игрушечным вертепом и даже с цветными свечками и гирляндами. Все это было в свое время: зимнее волшебство, и наш сын, сбегающий по лестнице в пижаме, год от года все выше ростом и недоверчивей, и ангелы блекли, а горка подарков росла вместе с ним, но и это время прошло. Они с Инге собирались встретиться и обменяться подарками, но у обеих не хватило духа, да и машина у Инге не заводилась. Хотелось бы мне, чтобы к дому на такси подкатил наш сын, пролетевший через полконтинента, чтобы встретить с матерью Рождество, – и он так и собирался, хотел сделать ей сюрприз, но в лагере беженцев появился новый, особо стойкий штамм холеры, и он не смог вырваться.

И вот она сидит перед холодным камином, прислушиваясь к невнятным стонам и кряхтению старого дома Ночь сгущается, звезды забираются все выше по выгнувшему спину небосводу. Она ждет чего-то, сама не зная чего, красивая старая дама, одетая кошками, моя вдова, ждет. Очень тихо.