Моя вдова

Т. Корагессан Бойл

Моя вдова

Кошатница

Моя вдова любит кошек. Никто точно не знает, сколько кошек обитает в большом, некогда выкрашенном в красный цвет деревянном доме, который я ей оставил. Несколько поколений внутрисемейных браков среди котов увеличило их количество до трех, а то и четырех десятков, они оставляли свой помет в излюбленных уголках и у камина, где за много лет вырос настоящий курган. Кошки ковриками покрывают все горизонтальные поверхности, а их согласное мяуканье при виде кошачьей закуски и жестянок с паштетом из рыбьих голов Может, если мне позволено так выразиться, поднять мертвого. Она и спит с кошками, моя вдовушка, приглашая к себе всех, кого способна вместить старинная кровать с ее сомнительной чистоты простынями и пропахшим кошками стеганым одеялом, так что всю ночь, пока солнечные зайчики занимающегося утра не заиграют по комнате, на постели наблюдается беспрестанное движение лап и язычков и ленивое подергивание кошачьих хвостов. Вдобавок к кошкам, вдова моя держала когда-то еще пару голосистых и бойких собачонок, породы которых я не припомню, но обе давно сбежали или намотались на колеса на шумной улице, что вьется по деревне мимо задней калитки нашего дома. Держала она и хорька, хотя в штате Калифорния это запрещено. Этот прожил недолго. Задушив и частично выпотрошив выводок слепых котят, зверек заболел, заполз под дом, там и умер. До сих пор его превратившийся в мумию труп медленно смешивается с пылью под кухонным полом, как раз под гудящим тихонько холодильником.

Однажды под вечер, через пару дней после первого зимнего дождя, превратившего сухие русла ручейков в бурные потоки, в чьи струи вплетались длинные полосы эвкалиптовой коры, мою вдову беспокоит настойчивый стук в дальнем конце дома. Она, как всегда, сидит на кухне, присматривая за кастрюлькой исходящего паром куриного супа с овощами: единственного, что теперь принимает ее желудок, если не считать внушительного куска жареной вырезки да кофе, настолько крепкого, что он въелся в эмаль керамической чашки, которую сделал для нее наш сын, когда еще учился в шестом классе. Дверной звонок, при мне вызванивавший бетховенскую «Оду к радости», давно вышел из строя, так что моей вдове далеко не сразу приходит в голову, что кто-то стучит в переднюю дверь. Как-никак, от передней до кухни добрых шестьдесят ярдов по длинному, изогнутому углом коридору к прихожей и большой гостиной за ней, которая теперь отдана в распоряжение кошек. Однако, несомненно, кто-то стучится, и в ее глазах видно отражение мысли. «Может быть, почтальон, – думает она, – который только вчера (или на прошлой неделе?) принес ей письмо от нашего сына – он живет и работает в Калькутте, раздавая кукурузную кашу и бинты тамошним нищим». «Иду, иду!» – кричит моя вдова своим скрипучим, переливающимся на целую октаву голосом, и сует половник в дебри, которыми заросло то, что было когда-то кухонным столом, вытирает руки о фланелевую ночную рубашку и медленно, но решительно направляется в прихожую открывать дверь.

На кирпичном крыльце – оно прекрасно видно через неровное старинное стекло двери – стоит молодая женщина в шортах, гольфах и каком-то спортивном свитерке, ее черные волосы свисают словно шнурки, осанка ужасна, а под мышкой она держит что-то вроде меховой муфты. Приблизившись на расстояние, на котором неясное становится конкретным, моя вдова видит, что глаза у девицы густо подведены а муфта превращается в котенка неопределенной породы – черного, с белой грудкой и двумя белыми носочками. Вдова, заинтересовавшись, поджимает губы, как делала, когда сама была молодой, распахивает дверь и, моргая, стоит в ожидании объяснений.

– О, привет! – произносит девица, выдавливая слова сквозь заученную улыбку. – Извините, что потревожила вас, но я просто хотела спросить…

Голос девицы почему-то срывается, и моя вдова, слух которой подорван «Бархатной подземкой» и «Нико» в буйные времена прошлого столетия, не отрывает взгляда от ее губ, следя за их движением. Девица некоторое время изучает лицо моей вдовы и принимает решение зайти с другой стороны.

– Я – ваша соседка, Меган Капальди, – говорит она, наконец. – Вы меня помните? Я в прошлом году собирала пожертвования на школьные завтраки.

Моя вдова в старом фланелевом халате, накинутом поверх не слишком чистой фланелевой ночной рубашки, не может припомнить девицы. Она молча разглядывает ее. За спиной из глубины дома доносится негромкое мяуканье.

– Я слышала, вы очень любите кошек, и подумала… ну, кошка моей дочки Эйприл принесла котят, и мы хотим отдать их в хорошие руки, людям, которые будут о них хорошо заботиться, и вот этот… мы назвали его Хохотун… остался последним.

Моя вдова улыбается, ее лицо становится девичьим, морщинистые губы раздвигаются, открывая превосходные блестящие зубы старушки – собственные, отлично сохранившиеся.

– Да, – говорит она, – да. – Не дожидаясь вопроса, и уже протягивает к котенку свои царственные старческие руки. Она прижимает его к себе и близоруко вглядывается в лицо молодой женщины. – Спасибо, что подумали обо мне.

Крыша

Крыша, сделанная из пластика с пожизненной гарантией, протекает… Моя вдова в спальне, в постели, вяжет крючком аккуратные четырехдюймовые квадратики для какого-то большого изделия и прислушивается к бормотанию телевизора, доносящемуся с другого конца комнаты, и раскатам очередной грозы над головой, и тут начинается капель. Кошки замечают капель первыми. Здоровенный пятнистый котище с квадратной мордой, мохнатый, как сапожная щетка, перебирается на другое место, подальше от колючих холодных капель, и при этом сталкивает двух зверей поменьше с западного склона кровати. Начинается толкучка, кошки сбиваются в кучу вокруг занятых вязанием рук вдовы, оставив пустым место в изножье. Она все еще ничего не подозревает. Голос, исходящий из телевизора, восклицает: «Они идут! Они проходят сквозь стены!» – телевизор разражается воплями, музыкальной какофонией и чавкающими звуками. В окно хлещет дождь.

Медленно проползает час. У нее мерзнут ноги. Попытавшись потереть их друг о друга, она обнаруживает, что они к тому же и промокли. Первое, что приходит ей в голову – кошки. «Снова они за свое?» Но нет, теперь она слышит отчетливую дробь капель, падающих с высоты, и протягивает руку навстречу тайне. Далее следует решительное шарканье по темному дому, подробное, но беспорядочное исследование крыши в свете фонарика, поиски которого тоже заняли полчаса, и наконец всенощное бдение над кастрюлей, постепенно наполняющейся в изножье кровати. Она пытается снова взяться за вязание, но гипнотический стук проникшего в дом дождя замедляет движение пальцев и погружает ее в воспоминания прошлого. Она переносится под другие крыши – в свою девичью комнатку в мансарде, под пятнистый кошмар студенческой квартиры, где грязная вода, журча, стекает по стене в сковородку, па которой жарится темный рис с овощами и в наш первый дом, в котором, пока мы путешествовали по Европе, прорвало трубы и обрушился потолок, – и снова оказывается в Европе, под дождем на Большом канале, и с ней я, ее первый и самый главный муж – кастрюля переполняется, а она так далеко, словно в ином измерении.

Кровельщик, имя которого выплыло из трясины «Желтых страниц», прибывает несколько дней спустя в ветреный дождливый день, и стоит на крыльце, барабаня в дверь, под струйками дождя, просочившимися из медных водостоков, между прочим, тоже с вечной гарантией. Моя вдова его ждет. Она уже несколько дней поднимается рано и сменила фланелевую рубашку на джинсы и ситцевую блузку, поверх натягивает старый черный украшенный гарцующими голубыми оленями свитер, который когда-то подарила мне на Рождество. Она причесалась и мазнула по губам помадой. Кровельщик, как и Меган Капальди до него, стучит в красный деревянный косяк, пока моя вдова не появляется в прихожей. Она с минуту возится с очками, висящими у нее на шее на шнурке, а потом ее лицо выражает изумление: «Что за мальчуган колотит в дверь?»