Страница 2 из 3
Благодаря вызубренной роли, он прекрасно знал внутреннее устройство Башни и подземных коммуникаций и был неуловим… В скором времени вскрылись странные несанкционированные – не по своей воле, так сказать – случаи падения клиентов с «площадки самоубийц». Фрумкин замял инцидент, но тучи над его детищем сгущались.
Слухи о таинственных смертях в Башне распугали клиентуру, индустрия экзотических развлечений пошла на убыль. Когда одну истерзанную в хлам бизнес-вумен, старушку с голубыми, как у Мальвины, волосами, вытащили из зубов робота-акулы (поролоновые акульи зубы были тут не причём), Башню распорядились закрыть. Фрумкин недолго горевал о пропавших миллиардах и удрал за границу, от греха подальше.
Консилиум экстрасенсов на мистическом ТВ-канале договорился до того, что объявил башню символом разрушенной социалистической экономики, за которую мстит некий идейный сумасшедший язычник и приносит жертвы своей могучей поруганной богине. Заезжий знаменитый маг, в свою очередь, организовал на радио цикл передач о злобном гомункуле, который якобы породил не появившийся на карте, канувший в доперестроечной дымке город-призрак.
Однако люди продолжали исчезать в башне совсем не призрачно. Кажется, маньяк и впрямь имел к ней слабость, скучал о ней. Дабы не распространять панику, местным СМИ запретили упоминать башню в криминальных новостях – но это лишь подогрело слухи.
Передаваемые из уст в уста подробности зверств обрастали такими деталями, от которых у нормального человека съезжала крыша. Ясно одно: несчастным, попавшим в лапы серийного убийцы, оставалось молить о как можно менее мучительных и более скорых смертях. Увы, судя по данным судмедэкспертиз, они растягивались для бедолаг надолго.
В моду вошло носить на шее, вместо медальонов, капсулы с порошком «Антиманьяк». Якобы в растворимых капсулах находился то ли быстродействующий яд, то ли золотая доза наркотика – на случай, если душегуб утащит тебя в своё логово. Ам – и лапки кверху, и ты уже с того света гримасничаешь и дразнишь распухшим лиловым языком обескураженного маньяка: э-э, что, обломилось, псих?
Капсулы можно было достать только на чёрном рынке, и ценились они на вес золота. Хотя, скорее всего, в них был насыпан толчёный мел – поди проверь. Не исключено, что неугомонный Фрумкин из-за границы делал на поставке антиманьячных капсул очередные бешеные деньги.
Власти, что называется, расписались в собственном бессилии. Город прочно оккупировал страх. Нужен был человек, который бы сколотил вокруг себя круг из таких же отважных сильных людей, организовал что-то вроде народной дружины. Объявил на маньяка народную охоту.
Ветер посвистывал в башенных окошках-бойницах, раскачивал остатки скрипучих лесенок и тросов, трепал сухой бурьян вокруг. Громоздились вывороченные бетонные глыбы, опутанные торчащей ржавой арматурой – всё, что осталось от гигантской, величиной со стадион, градирни и корпусов ТЭЦ. Когда-то Фрумкин с умыслом оставил их как внешние декорации – и не прогадал. Гости из-за бугра цокали языками и щёлкали на мобильники величественные и ужасные останки социалистического колосса. Лучшего места для съёмок фантастического фильма о ядерном взрыве или падении метеорита было не найти.
Я предложила женщине укрыться от ветра внутри башни. Мы точно ступили внутрь гигантского часового механизма, где навсегда застыли громадные ржавые шестерни, маятники и пружины, когда-то приводившие в действие головокружительные фрумкинские аттракционы.
Что-то из гнилой капиталистической роскоши было вынесено, что-то сломано. Выпотрошенные бархатные кресла, обломки барных стоек из полированного красного дерева, бронзовые завитки канделябров, куски мраморных статуй… Бетонные стены, кажется, всё ещё хранили отголоски недавних весёлых ночей: эхо оживлённых возгласов и кипения шампанского, обрывки музыки, стук бильярдных шаров. В пыльных тенётах запутался обворожительный женский смех…
Моя спутница боязливо вздрагивала и озиралась при громком хрусте битого стекла и извёстки под каблуками, повторяя: «Не стоило нам сюда приходить». Видя, что я продрогла, нерешительно предложила горячий кофе. Поболтала остатки в маленьком термосе:
– Осталось с работы. После той трагедии по ночам стойкая бессонница. Днём, если себя не подстегну, с ног валюсь.
Тёплым майским днём вместе с другими родителями она сидела в сквере перед школой, ждала, когда на крыльцо с весёлым весенним гомоном выплеснутся выпускники с алыми лентами через плечо – вместе с ними её Максимка. Тут же молодые мамочки выгуливали своих малышей.
– Сынок, не уезжай далеко!
Пухлый шустрик лет четырёх, гордо крутя педали толстенькими ножками, нарезал круги вокруг школы. Новенькие велосипедные колёса сверкали как солнышки.
– Сынок, пора домой!
Давно ли её Максимка так же гонял здесь на велике… Правда, тогда в голову не приходило тревожно окликать детей каждую минуту, быть настороже, глаз не спускать. Время было другое. Солнце зашло за облако, широкая тень наползла на посеревшие кусты и дорожки, и сразу женщины знобко передёрнули плечами, полезли за кофточками.
– Мальчика не видели? Он на велосипеде за школу заехал, буквально минуту назад? Там, кажется, люки неплотно прикрыты…
Территорию вокруг школы усыпали встревоженные люди. Среди них нарядными пятнышками выделялись выпускники с лентами и цветами, с вмиг посерьёзневшими нахмуренными лицами, вмиг выдернутые из беспечного детства.
Максимка с друзьями лазил в канализационные шахты, перепачкал костюм и белоснежную рубашку. Он первым и наткнулся на солнечного пацанчика, вынес его на руках. Мать пригнула, притянула к себе сыновнее побледневшее, осунувшееся лицо. Максим морщился и отворачивался, чтобы скрыть слёзы.
Он всегда был таким – будто его грубо выдернули из позапрошлого тепличного века. Вступая в спор, отстаивая свою точку зрения, он задыхался от волнения, лицо шло нежными розовыми пятнами. Когда классом ехали в автобусе – даже девочки разваливались и не уступали место старикам – вскакивал один Максимка, учтиво одёргивал штопаную курточку. Стойко сносил насмешки одноклассников: «Ой-ой, какие мы вежливые!» «Слизняк!» «Лыцарь старушечий!»
Престарелая учительница говорила матери: «Берегите его – такие горят за идею». И, отходя с трясущейся головой, суеверно бормотала под нос: «Такие не живут долго». Что с неё взять, старая маразматичка.
Пропала Максимкина девушка. Они собирались на пикник, но декан упросил его пошарить в каталогах институтской библиотеки в поисках какой-то древней книги. Тело девушки нашли вздетым на крюке высоко в теле Башни. Издали казалось, что на вешалке болтается короткое весёленькое, в горох, платьице.
– Мама, это я виноват! Мама, если бы я был с ней – этого бы не случилось! – Максим бился в материных руках. До того он неделю лежал вытянувшись на кровати, со стиснутыми кулаками (когда их разжали, в ладонях от впившихся ногтей остались рубцы). На восьмой день он всхлипнул и разразился мальчишескими ломкими рыданиями. Мать плакала с облегчением, их слёзы смешивались на слепо-щенячьих тычущихся друг в друга мокрых лицах.
Поздней осенью мать узнала, что сын с друзьями сговорились дежурить у Башни: устраивать ловушки, засады на маньяка, самим выступать в роли подставы.
– Не пущу, и не думай!! – крикнула она.
– Я совершеннолетний, мама. Я изловлю эту мразь и приволоку на городскую площадь.
Та зима казалась бесконечной, а ночи бессчётны. Каждый час она набирала Максимку, и тот смеющимся (всё для них игра, что взять с мальчишек: охотники за маньяком!) шёпотом отчитывал её:
– Ма, из-за тебя мы никогда его не поймаем. Все мамы как мамы, одна ты… У него звериный слух, он даже вибрацию телефона может учуять… Ты всегда ругалась, что я мало провожу времени на свежем воздухе. Считай, у меня ночной моцион. Всё, целую, ложись спать.