Страница 24 из 25
С приходом наших, шахтёров кормили уже только в Инте, Воркуте и Парце, за колючей проволокой, как коллаборационистов, сотрудничавших с врагом на временно оккупированной территории. А вновь набранные питались, прихватив из дома кузовок с чем Бог послал…
Пленные немцы почти не охранялись. Благодаря врождённой дисциплинированности на работу, в забои, они ходили чётким строем под командой своих офицеров. Однако, при возвращении офицеры допускали некоторую послабуху своим подчинённым: им разрешали возвращение с работы «вне строя»: многие пленные тащили на плече перевязанные шнуром по два отборных куска угля – антрацита. Им дозволялось относить эти куски угля по уже знакомым адресам и хозяйки кормили, чем могли, этих грязных, измождённых людей. Смертность среди пленных была видна всему посёлку: аккуратные деревянные кресты стройными рядами росли, как грибы, тут же, рядом с лагерем.
Один такой пленный, молодой парень двадцати трёх лет по имени Франц через 3—4 дня приносил бабушке по два куска угля. Бабушка готовила к его приходу мамалыгу (кукурузную кашу), кусочек хлеба и сладкий чай на таблетках сахарина. Франц всё пытался поцеловать бабушке руку и твердил: «Данке! Данке!».
Существовало три вида продуктовых карточек: рабочая, иждивенка и детская. И соответствующие им нормы на хлеб: 800, 600 и 400 грамм в сутки. Свои иждивенческие 600 грамм бабушка делила на три раза по сто грамм внуку и себе. Ведь внук карточки не имел. Поэтому, пленному Францу бабушка отдавала свой кусочек хлеба и Франц понимал это.
Умирали от дистрофии не только пленные немцы. Умирали и вербованные, умирали и местные жители. На Донбассе, как и во всей Украине царил голод.
…Антон спал ближе к двери, из щелей которой сквозил холодный воздух из коридора и Антон быстро отошёл от угара, молодость взяла своё, он не потерял сознание и быстро распахнул все двери. Подтащил потерявшую сознание бабушку к порожку коридора, дальше не смог, и побежал к учителям за помощью. И произошло чудо: бабушка выжила. Но очень ослабла.
Бабушка зарабатывала шитьём варежек, бурок (стёганные, суконные сапоги) и… бюстгальтеров. Варежки и бурки она шила тогда, когда удавалось купить на базаре или с рук шинели у пленных немцев или у наших демобилизованных солдат. Свою продукцию она, не очень успешно, продавала на местном базаре. С базара бабушка неизменно несла кукурузную крупу, ряженку и чай, без которого она не представляла жизни и называла сама себя: «Я – чайный алкоголик!»
Первое, от чего стала страдать больная бабуля – отсутствие заварки чая! Нет никаких лекарств, это – ладно… А, вот, без чая Анна Семёновна мучилась. Деньги в доме давно закончились, как только бабушка перестала ходить на базар. Пенсию она не получала и доходов никаких больше не было!
Из готового к продаже товара были только лифчики, – бюстгальтеры бабушкиного производства.
Антон спросил:
– Башка, а можно я займу тебе «коробушку» заварки у училок, в нашем дворе? (Башка – это скороговорка от слова «бабушка». А коробушка – это валютная мера заварки чая у ворья – спичечный коробок)
– Запомни, Антошик! Никогда, ничего, ни у кого НЕ ЗАНИМАЙ. Испортишь дружбу. И сам никогда, никому, ничего не давай в долг! Давай обязательно, но без отдачи! Просто – дари. Ведь ещё Христос сказал: «Не оскудеет рука дающего»! – Заволновалась Анна Семёновна.
И тут присутствующий при разговоре друг Димитр предложил:
– Бабулю, а давайте мы с Антошей понесём на базар ваши лифчики и продадим! И купим вам чай и сахар?
– Да кто же у вас купит лифчики? Это же женский интим! Ой, уморил, – даже рассмеялась Анна Семёновна, любуясь честной, искренней мордашкой красавчика-болгарина.
После горячих уговоров, бабушка дала им четыре лифчика и надписала карандашом номера и цену. Антон и Димитр отправились на базар.
Два часа на базаре царило веселье и подначки за их спинами, но купить ни одна тётка не рискнула. Димитр, не унывая (он никогда не унывал!), натянул самый большой лифчик себе на голову и подошёл к самой крупной тётке, торгующей крупой:
– Тётечка, дорогая, посмотрите на меня, это точно ваш размер. Купите за один стакан крупы! Ну не можем же мы пустые вернуться домой!
– Ладно. Я знаю, чьи вы. Берите стакан крупы. Деньги потом принесёте. – Тётя, игриво улыбаясь, продолжила: «А лифчики будешь надевать, куда им положено, но попозже, лет через десять!»
Идти домой всё равно было не с чем: не было чая и сахара, а бабулька ждёт. Что придумать? Не воровать же…, боже упаси! Бабуля умрёт от ужаса!
И тут Антон спохватился:
– Дима! Аля-улю! А чоботы у меня под кроватью лежат. Помнишь, показывал? Давай загоним? Оторвут с руками! – заволновался Антон.
– А бабулю разрешит?
– Дак мы ей ничего не скажем! Ты её займи базаром, а я схапаю чоботы с-пид кровати и – айда на балочку! Туфли-то мои, а я за ради башки на всё готов!
Только развернули оклунок с туфлями на толкучке, как сразу «нарисовался» пижон средних лет в шубейке нараспашку, каракуль-пирожок на голове, и в валеных, белых, фетровых сапогах – писк моды, над губой – тонкие усики. Явно – из блатных…
– И шо ви, молодые скачошники-форточники, просите за эти «тёмные» колёса? – прошепелявил по-воровски дядя. (Скачошники – квартирные воры)
– Какие тёмные? Они – светло-коричневые. А просим четыреста рублей, – пояснил Дима, малосведущий в «фене».
– «Тёмные», значит – краденные. Стало быть, плачу – половину, за риск. Какой размер?
– Ничего не краденые! Это мне подарили. А размер – не знаем, тама восемь с половиной на подошве написано, – оскорбился Антон.
– Ясно. Импорт. Америка. Сорок второй размер. Иде ж такое место, шо такие коцы шибздикам дарят?
– В детдоме подарили! – пропустил оскорбление мимо ушей Антон: он не хотел терять стоящего покупателя.
– О! Молчу! Раз ви босота, – беру коцы, Но так, шоб купить, сколько?
– Вам же русским языком сказали – четыреста!
– Даю триста пятьдесят. Тольки из почтения к подрастающему жулью. Вот «Скороходы» стоят всего 250. Правда, они – из кожимита и на резине.
Дядя расстелил на снегу носовой платок, снял свой сапог и примерил туфлю. Потом отсчитал деньги: – Приносите ещё ваши «подарки». Да не «светитесь», как сегодня! – Дядя кивнул через плечо: невдалеке маячил «легавый», как напоминание о прозе жизни. Дядя так и не поверил в россказни пацанов о подарке, да ещё в детдоме… Нонсенс!
Перво-наперво, отдали долг доброй тёте, которая «позычила» стакан крупы. А после, как учила бабушка: «Туда идёшь по базару – только прицениваешься, а назад идёшь – покупаешь», – прошли базар вдоль и поперёк и накупили полную наволочку «шамовки»: хлеб-паляныця пшеничный, сахар-рафинад кусковой – целых полкило! Чай китайский – аж две пачухи. Ну и молоко с ряженкой. Бабе, для поправки, купили полкило сливочного домашнего масла – аж 32 рубля завалили и десяток яиц – 12 рублей! Всё! Теперь – гуляй, рванина! Бегом, домой!
Антон (Евгений Фёдоров) с воспитательницей Эллой Иосифовной, босой… Макеевский детдом, 1946 год
Запыхавшиеся от бега, вывалили сокровища на стол и стали шуровать печку «голубовским»: у «башки» уже блестели глаза, она увидела пачки чая.
– Спасибо вам, мальчики, но я уже всё поняла: за мои лифчики столько не накупишь, а воровать вы не станете. Значит, Антоша продал свои «чоботы»…Я рада за вас. Хорошими людьми станете. Добрыми. И – не горюй, Антон. У тебя будет ещё много красивых туфель и, может даже, – заграничных, как те, что ты продал ради меня…
В оккупации, в 1942 году, в Таганроге, когда Антошка уже прибился к беспризорным пацанам, (мать, в облаву, немцы угнали на принудработы, рыть укрепления в прифронтовой полосе), они вдвоём со «взросляком» – греком Костой (которому было уже 15!) совершили кражу. И эта кража стоила человеку жизни…