Страница 11 из 15
Потому что это был очень странный народ. Дело не только в том, что все у него было невероятно регламентировано и ритуально, и правила были подогнаны друг к другу, как 613 зернышек граната.
У всех народов полно правил, и, сталкиваясь с этими, ты просто испытываешь некоторое облегчение от того, что сейчас их можно не соблюдать, и на тысячу верст вокруг никто не заметит.
Но непонятно, из какого он времени. Потому что все вещи, которые собрал Устинов, – это в подавляющем большинстве вторая половина XIX века. А выглядят они так, будто это раннее барокко, XVII – XVIII век. И странность не в том, что время будто остановилось для евреев где-то в районе 1770 года. Странность в том, что оно туда дошло.
Понимаете, если вы, скажем, идете смотреть этнографический музей грузинского народа и обнаруживаете, что форма треугольной лопатки, которой они обрабатывали свои благословенные виноградные лозы, не изменилась с IX века по XIX, это как-то нормально. Люди просто не приняли цивилизацию и жили себе в сторонке. А эти не так. До XVIII века они цивилизацию не только принимали, но даже как-то модничали, перенимали самые последние веяния и в пластике, и в ювелирке, и в одежде. А дальше все это вдруг остановилось, и польская мода эпохи барокко вдруг превратилась в этнографию. Как будто стоило им оказаться в составе России – и время для них встало.
Встало как вкопанное и простояло лет 150 вообще без движения. Система образования, занятий, быта, жизненного круга – все это рисует нам народ, полностью перешедший из истории в этнографию. Мода с европейского барочного портрета превратилась в народный костюм. В течение 150 лет в Российской империи это был малый народ, неразвитый, необразованный, не участвующий в историческом развитии, но не лишенный этнографической занимательности. Не знаю даже, с кем сравнить. Чукчи? Кабардинцы?
И так же как время встало – так же совершенно неожиданно понеслось. Вдруг ни с того ни с сего – вал документов на русском, куча аттестатов, справок, объявлений, книг, газет – все свидетельствует о каком-то стремительном рывке в русскую цивилизацию. Это совсем непонятно, потому что как народ, до такой степени погруженный в свои обряды и ритуалы, может вдруг раскрыться и броситься на освоение совсем чужой ему материи – непонятно. Сломя голову, будто через год уже надо все закончить.
И потому совсем непонятно, как вот из этих людей, обычаев, лиц, семей могли за какие-то три поколения образоваться мы, нынешние. Хотя, вероятно, это обычный вопрос для любого человека, столкнувшегося со своей этнографией. Петр Яковлевич Чаадаев издевался над Константином Сергеевичем Аксаковым, впавшим в славянофильский этнографизм, – Аксаков, писал он, одевался так национально, что его на улицах принимали за персиянина. Так и тут ходишь среди этого невероятного богатства следов исчезнувшего народа – и думаешь: да полноте, не может быть, чтобы это были евреи. Может, персияне?
Но нет, это они. Просто еврейского музея в России не было, и потому выглядит это как-то свежо. Вероятно, со временем все привыкнут. Но пока – дух захватывает.
Только место уж очень странное. Сергей Устинов отдал под музей свой офис на «Динамо», в доме, который местные жители называют «Бастилия», но это такая лужковская Бастилия. Поступок благородный, но очень странные последствия. Менее всего ожидаешь найти в этом месте еврейский музей.
Москва творческая
Мемориальный музей Аполлинария Васнецова
Где это: м. Чистые пруды, Красные ворота, Курская, Фурманный переулок, д. 6, кв. 21—22
(домофон «22»), 3 этаж, +7 (495) 608—90—45
Что это: музей-квартира художника Аполлинария Васнецова, филиал Третьяковской галереи
Что можно: посмотреть на этюды художника из заграничных путешествий, виды родного села Рябово, виды Крыма, на памятные сувениры, на мебель, выполненную по его рисункам
Квартира советского интеллигента 1970-х, совмещенная с квартирой русского интеллигента 1910-х.
Пространство-экспонат
Это обаятельный музей. Не своей коллекцией – вещей Аполлинария Васнецова, и более значительных, много в коллекции Третьяковки, Исторического музея, Музея истории Москвы, да и художник это, хотя и статский советник, и кавалер ордена Анны, все же скорее второго ряда. Но в этом музее чудесная атмосфера. Сходишь туда – ощущение, что побывал в гостях у пожилых знакомых, очень симпатичных пенсионеров.
Основал музей в 1956 году сын Аполлинария Васнецова Всеволод. Он был геологом. 1920-е годы он провел в полярных экспедициях, в 1933-м его посадили, но быстро выпустили. Несомненно, он бы заново сел в 1937-м – тогда забирали всех «повторников», но в тот год его судно «Политотделец» потерпело крушение в Баренцевом море, и он год зимовал на острове Колгуев, ожидая спасательной партии. Тоже в Арктике, в нечеловеческих условиях, но свободным человеком. В 1940-м он поехал директором Ильменского заповедника на Урал и пробыл там до 1950-го, потом переехал на Черное море, в Геленджик. Можно сказать, он и не жил в этой отцовской сначала квартире, а потом после уплотнения комнате. А когда вернулся туда, то начал создавать музей, причем в трех комнатах был музей, а в двух он жил с женой. Так что это, по сути, три комнаты из квартиры его детства, воссозданные им в старости. Или иначе – квартира советского интеллигента 1970-х, совмещенная с квартирой русского интеллигента 1910-х. Сталинского промежутка нет, будто в этот момент быта в квартире не существовало вовсе.
Из-за этой истории музей в общем-то представляет не совсем то, чем является на самом деле. Он является музеем интеллигентского быта, а представляет он творчество Аполлинария Васнецова, по преимуществу последних 20 лет его жизни. Васнецов поселился в квартире в 1903 году (Всеволод родился в 1901-м) и до революции работал профессором по классу пейзажа в Московском училище живописи, ваяния и зодчества. Там у него была большая мастерская. Но в 1918 году решением прогрессивных художников-авангардистов он был исключен из состава профессоров за реализм (забавная деталь, предвещающая преследование самих авангардистов за отсутствие реализма), мастерскую отобрали, все вещи вывезли на подводах и сложили у входа в дом. И с этого момента он в основном и работал дома. Правда, он стал председателем Общества любителей старой Москвы и по государственному заказу начал рисовать реконструкции Москвы: Москва при Юрии Долгоруком, Москва при Иване III и т. д. – всего около 250 картин и больше тысячи рисунков. Эти реконструкции, отчасти собранные в Музее истории Москвы, отчасти в других музеях, составляют золотой фонд русской исторической иллюстрации, ими до сих пор заполнены все учебники москвоведения. Трудно сказать, насколько Москве повезло с этим, но большинство населения (и даже мэр, вставивший картинки Васнецова в свой труд «Мы дети твои, Москва») представляет себе образы нашего древнего города именно по Аполлинарию Васнецову. У него соединяется некоторая топографическая точность с отчаянной романтикой в духе его старшего брата Виктора Васнецова, автора «Трех богатырей». Древний Рим или, скажем, древние Афины в основном реконструировали немецкие профессора середины XIX века, из-за чего у населения возникает впечатление, что это были города величественные, но суховатые.
Зато древняя Москва благодаря Аполлинарию – это такая процветшая разлюли малина, такое ня-ня-ня, что сердце радуется.
Впрочем, эти картины в основном не в этом музее, здесь только эскизы к ним. Здесь то, что художник оставлял для себя. Этюды из его заграничных путешествий – Франция, Италия, виды родного села Рябово под Вяткой, виды Крыма, памятные сувениры. Как художник Аполлинарий Васнецов – это передвижнический реализм с очень скромными вкраплениями импрессионизма и модерна, живопись очень мастеровитая, но заметно несмелая. Занятна, скорее, структура комнат. Мебель выполнена по его рисункам, и, хотя комнаты небольшие, она все равно в каждой комнате образует как бы центр, нечто вроде зоны трона в тронном зале. Понятно, что человек в этой комнате пребывает, находится долго и он тут один, ему вольготно. Комнаты сына с мебелью 1970-х годов устроены уже совсем иначе. Мебель у стен, она оставляет открытым проход, здесь нет центра, а только уголки – со столом, с диваном, со шкурой белой медведицы на стене, у которой сидит парижская кукла 1920-х годов, единственная примета присутствия жены Всеволода Екатерины Константиновны Васнецовой, побывавшей в середине 1920-х во Франции. Здесь больше нет комнаты для человека, есть комната, в которой человек занимает угол и стремится не мешать другому углу. Это не вынужденная скученность – все же музей работал (как и теперь) только по предварительной договоренности, раз в неделю, и остальное время Всеволод и Екатерина Васнецовы могли достаточно вольготно жить в этой пятикомнатной квартире. Это избранный временем способ обживания пространства.